В сердце леса - [29]

Я набрал под гамаком хвороста и равномерно разложил его на костре, чтобы пламя не стало слишком сильным и не сожгло индюка.

Калуана, несомненно, был обречен, если только я не заблуждался относительно его бескомпромиссности. Бескомпромиссность первобытного человека перед лицом цивилизации неизбежно ведет к его гибели. Но кое-что, думалось мне, опровергало мое предположение. Прежде всего, Калуана не был преданным другом, и к тому же поступки его было трудно предугадать.

Когда мы возвращались после неосуществленного налета на тхикао, наш подвесной мотор вышел из строя. Поработав минут двадцать веслом, Калуана заявил, что придется идти пешком. Я отказался. Мотор могли украсть, да и неудобно было возвращаться на пост без лодки. «Я оставил ее где-то в джунглях, — так примерно пришлось бы мне объясняться. — Мы сходим за ней попозже». Нет! Об этом не могло быть и речи. Калуана греб к берегу, я — от берега. Калуана причалил лодку к суше, я оттолкнул ее шестом обратно на чистую воду.

Три часа я греб один.

— Ты рассердился? — крикнул Калуана за моей спиной.

— Да!

— Тогда я тоже рассердился. — Он сидел, посвистывая, на корме. (Если вы поймаете индейца на воровстве и рассердитесь, он тоже, в свою очередь, рассердится. Индейцы не имеют понятия о справедливом гневе, извинении или раскаянии.)

Однако три дня спустя Калуана вызвал меня из хижины и предложил отправиться с ним ночью в другую деревню на праздник, который должен был состояться на следующее утро. Я был польщен, и мы отправились в путь. Но два часа спустя, когда мы уже почти вышли к деревне, он скользнул обратно в лес.

— Если кто-нибудь спросит, не пришел ли ты вместе с Калуаной, говори — нет.

— Почему?

— Не знаю.

Он вошел в деревню с другого конца и весь день избегал меня. У других индейцев я бы спросил, почему они так поступают, но у Калуаны спрашивать было бесполезно. Невозможно было предугадать его следующий шаг. В нем таилось, в сущности, столько загадок, что я оставил все попытки разгадать их и остаток вечера провел в размышлениях. Сколько тайн в Васконселосе, думал я, составляют сущность проблемы Шингу — индейской проблемы?

* * *

В ту ночь Калуана принес четыре большие рыбы… Остальные, сказал он, ушли вместе с крючками. Развалившись в гамаках, мы лениво жевали нарезанное ломтиками мясо, кучкой лежавшее между нами.

В полночь стало холодно, мы вылезли из гамаков и присели у огня.

— Калуана, сегодня я видел оленя.

— Где?

— Около корней большого дерева у озера, где ты подстрелил двух птиц жакубим.

— Я тоже видел там оленя.

Пять часов мы спали, то и дело просыпаясь и прислушиваясь к звукам леса, а утром отправились под покровом тумана на эти звуки, готовые убить новую добычу.

Глава VII ПРИЕЗД КЛАУДИО

Однажды — в тот раз я не пошел с Калуаной на охоту — неторопливый ритм нашего ожидания нарушил приезд Клаудио Вильяс Боас. Клаудио провел три года в джунглях, прокладывая тропу между посадочными площадками Кашимбу и Куруру. Когда он вышел из самолета, рубашка спадала ему на брюки, на ногах свободно болтались сандалии. Ступив на землю, Клаудио направился к посту. Переброшенный через плечо мешок из-под муки составлял весь его багаж. Выглядел он словно Дик Уиттингтон после бурно проведенной ночи. Индейцы высыпали ему навстречу.

За несколько недель до его приезда Орландо рассказал мне, что однажды Клаудио 28 дней подряд шел по неисследованным местам, имея с собой лишь ружье 22-го калибра. Внешность Клаудио резко отличалась от того. образа, который я мысленно нарисовал себе после рассказу Орландо. Если Орландо был смуглый и загорелый, как индейцы, то у Клаудио цвет лица был бледный с землистым оттенком. У Орландо были резкие мужественные черты, а Клаудио был пухлолицый. Он носил очки и напоминал мирного сельского бакалейщика.

В тот день за завтраком, сидя на другом конце стола, Клаудио сказал:

— Орландо, ваша посадочная полоса слишком коротка.

— Восемьсот метров.

— На двести метров короче положенного.

Лицо Орландо выразило недоверие.

— Это так. Я знаю. Разве я тебе не брат?

— Конечно, — отвечал Орландо.

После завтрака Клаудио улегся в свой гамак, и всю последующую неделю я ни разу не заметил, чтобы он хотя бы ненадолго покинул его. «Как же он живет без еды?» — спросил я Жуана. Оказывается, Клаудио, подобно верблюду, ел и спал впрок, и потом ему долго не требовалось ни пищи, ни сна. Меня это заинтриговало, и я стал внимательно наблюдать за Клаудио. Ел он редко и по ночам, причем то, что оставалось после нас в кастрюлях, так что мы редко видели его. Медленно, тяжело ступая, он уходил в темноту и там с удовольствием чавкал. Днем этот бородатый толстяк все время лежал в гамаке, к нему подходили индейцы — мужчины и женщины. Многие приносили своих малышей, которые ползали по внушительному животу Клаудио. Потом они беседовали — тихо, монотонно и бесконечно, как обычно говорят между собой индейцы. В свободное от гостей время он читал книги и брошюры, которые грудой лежали на земле у его гамака. Иногда Клаудио целый час задумчиво смотрел в потолок, после чего рука его снова тянулась за книгой, и он опять погружался в чтение. Однажды я просмотрел названия книг. Здесь было несколько работ Жака Маритэна, в которых говорилось о преемственности между идеями Фомы Аквинского и проблемами современного мира, «История философии» Бертрана Рассела, полемическая брошюра Сталина, толстая книга о значении коммунистического развития Китая и размышления некоего бразильского литератора о современных ему событиях.