В семнадцать мальчишеских лет - [28]

Красногвардейскую песню услышал Кирилл Жмаев. Жил он теперь на окраине, в отцовском доме, и все время думал о том, что с ним случилось. Слонялся по поросшему травой просторному двору, садился то там, то здесь и никак не находил себе места. Иногда брался починить что-нибудь во дворе, но, ударив раза два топором, усаживался на бревно и замирал, уставясь в пространство пустыми глазами. Его неотступно преследовала одна и та же мысль: неужто так оно и будет всегда? Не дурной ли сон все то, что происходит кругом? Таскал, таскал себе человек в гнездо по крупиночке, по бревнышку, только начал жить по-людски, — и вот нет ничего: ни мельницы, ни дома, ни зернышка. Все ушло прахом. Да как же это так, господи?

В это утро он тоже был на дворе, когда раздалась красногвардейская песня. Зашагал к воротам, прислонился к столбу, приоткрыл створку тяжелых ворот и стал смотреть на улицу.

Босяки! Голь пузатая! Идут те, кого он не замечал прежде, не считал за людей. Какая же это сила? Эти вот в масле, мазуте купанные? И Витька тут. Щенок, радуется, словно на именины идет. И горняки есть — кое-кто из шмаринских шахт. Ишь, перемазанные! Видно, и Кузьму Антипыча захватило, и его варнаки вышагивают. Силен был мужик, а тоже подрезало.

Кириллу даже как-то легче стало, когда он увидел шмаринских рабочих. Он хотел уже отойти от ворот, но на мостовой загрохотали подводы. Они были нагружены вещевыми мешками. Значит, не за город, не на стрельбы идут. Куда бы это?

Оживившись, увлекаемый какой-то силой, Жмаев осторожно вышел за ворота и двинулся за подводами.

За городом раскинулся большой пустырь, поднимавшийся на взгорье. Дорога раздваивалась: мостовая забирала вправо и уходила к станции. Налево, к кладбищу, вела обсаженная высокими тополями аллея. В конце ее виднелась двуглавая кирпичная церковь и маленький домик при ней. Жмаев посмотрел вслед отряду: красногвардейцы направлялись на станцию.

Прикинув в уме, Кирилл сообразил, что время идет к обедне и отец Алексей должен быть сейчас в церкви. С кем же поговорить, если не с попом?

У ворот кладбища лузгал семечки сторож Зюзин — громадного роста и диковатого вида мужик из кунавинских казаков. Лет пять тому назад он служил приказчиком у Шмарина. Однажды повез в контору золото. Напали вымазанные сажей люди, телохранителей убили, ему, Зюзину, выбили глаз. А он все-таки ускакал и золото спас. Служить больше не мог, и Шмарин устроил его к попу — сторожем на кладбище.

Зюзин так странно и отчужденно смотрел на Жмаева своим единственным глазом, что Кирилл подумал: «Чего это он? Не узнает, что ли?»

— Отец Алексей в храме?

Зюзин молчал и о чем-то размышлял. Наконец спросил:

— Зачем тебе попа? Помер кто?

— Потолковать хочу. Да ты что? Не признал?

Сторож еще подумал и неохотно посторонился:

— Проходи. Поп у меня сидит.

Жмаев направился к сторожке. Над головой зашумела проволока: оставшийся у ворот Зюзин дергал рукоятку звонка. «Упреждает! Сроду такого не водилось!» — удивился Жмаев.

В душной горнице, плохо прибранной, сидел соборный поп Адаматский. Встретил он Жмаева таким же пристальным, испытывающим взглядом:

— С чем пожаловал, Лукич?

Адаматский умел ладить с прихожанами. Низенький, мягкий, ласковый, он как бы олицетворял собой кротость и смирение. Всем видом своим он показывал, что цель его — нести мир и благоволение людям, смирять страсти и несдержанные нравы мисяжских богачей.

— Сказать зашел, отец Алексей, — поклонясь, ответил Жмаев. — Краснюки из города ушли, видать, в Златогорье. Со всей снастью, с пожитками. Сейчас встретил. — Он помолчал и добавил: — Если начинать — самое время.

— С кем начинать-то, Кирилл Лукич? — вздохнув, мягко сказал Адаматский. — Из меня вояка плохой. Да и ты не больно гож…

Он скользнул взглядом по животу Жмаева, нависшему над опояской, и ласково улыбнулся:

— Нет, не гожи мы для ратных трудов.

— Окромя нас люди есть. Собрать только, клич кликнуть. Одной ротой можно всю нечисть сбросить…

Адаматский ничего не ответил. Он подошел к запечью, затянутому ситцевой занавеской, и сказал:

— Выходи, Владимир Сергеич! Ничего, свой человек.

Скрипнула деревянная зюзинская кровать. Занавеска раздвинулась и появился седоусый, коротко остриженный человек в сапогах, синих галифе военного покроя и широкой толстовке. Жандармский полковник Курбатов, несколько смущенный своим запечным пребыванием, сунул Жмаеву два пальца:

— Мое почтение! Как живется?

— Какая наша жизнь! — пробормотал озадаченный появлением Курбатова Жмаев. — Имения лишили, день и ночь трясешься — жив ли будешь, кончат ли тебя…

— Трястись — глупо! Ты — действуй!

Задребезжал звонок, и Курбатов, вздрогнув, сделал шаг к занавеске.

— Наши. Слава тебе! — выглянув в окно, перекрестился Адаматский.

Жмаев отодвинулся в сторонку. Теперь он был убежден, что здесь произойдут какие-то важные события, явился сюда не зря.

Первым быстрыми шажками вошел Шмарин. Жмаев не видел его давно и теперь заметил, что Кузьма Антипыч еще больше исхудал и пожелтел. Исподлобья оглянув тех, кто был в сторожке, Шмарин обернулся к двери:

— Пожалуйте, господа военные. Милости прошу!

Появился начальник стоявшего в Мисяже чехословацкого эшелона Каетан Шенк — богатырского телосложения красавец, с пышными усами и добродушным лицом. Сзади шел его ординарец — высокий, тощий и нескладный солдат Иржи Карол.