В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине - [18]
Додд, верный себе, пускался в пространные рассуждения об американской истории. В какой-то момент он сказал раввину: «Сейчас еще рано писать всю правду о Джефферсоне и Вашингтоне. Люди еще не готовы, они должны созреть»[162].
Эти слова поразили Уайза. Позже он напишет: «Это была единственная тревожная нота за всю неделю». И далее: «Если людей нужно готовить к принятию правды о Джефферсоне и Вашингтоне, что же Додд сделает с правдой о Гитлере, когда ее узнает, – учитывая его государственную должность?!»
Уайз также напишет: «Я несколько раз говорил ему, что лучшее, что он может сделать и для своей страны, и для Германии, – сказать канцлеру правду, ясно дать ему понять, что общество, в том числе представители христианских и политических кругов, настроено против Германии ‹…› но он снова и снова отвечал: “Не могу этого обещать, пока не поговорю с Гитлером. Если я увижу, что могу последовать вашему совету, то буду вести себя с ним откровенно и скажу ему все”».
Беседуя на борту лайнера с Доддом, Уайз пришел к выводу, что «У. Э. Д. считает себя представителем США, призванным насаждать в Германии американский либерализм». Раввин цитировал последнее замечание Додда: «Если я не справлюсь со своей задачей, это приведет к очень серьезным последствиям – и для либерализма, и для всего того, за что выступает президент и за что выступаю я сам».
Действительно, к тому времени Додд пришел к убеждению, что его обязанности посла не должны ограничиваться наблюдением и отчетами о происходящем. Он считал, что обязан, с одной стороны, оказывать смягчающее влияние на Гитлера и его окружение (с помощью логики и личного примера), а с другой стороны – убеждать США отказаться от изоляционистского курса и перейти к более активному участию в международных делах. Он полагал, что оптимальный подход – проявлять как можно больше сочувствия к немцам и непредвзятости. Следует попытаться понять, почему Германия считает, что весь мир относится к ней не так, как она того заслуживает. Додд полагал, что в какой-то мере несправедливость в этом отношении действительно имела место. В дневнике он писал, что ненавистный Гитлеру Версальский договор и в самом деле «во многих отношениях несправедлив, как и все мирные договоры»[163]. Позже его дочь Марта в своих воспоминаниях выразилась более определенно: она утверждала, что отец «осуждал» Версальский договор[164].
Додд много лет неустанно изучал историю, и у него постепенно сложилось представление, что люди действуют рационально, поэтому разумные доводы и методы убеждения в конце концов сработают и нацисты прекратят преследования евреев.
Своему другу, помощнику госсекретаря Уолтону Муру, он сообщал, что скорее подаст в отставку, чем «останется лишь протокольной и светской фигурой, декоративным чиновником, ни на что не влияющим»[165].
Додды прибыли в Германию 13 июля 1933 г., в четверг. Додд полагал, что все приготовления к его приезду уже сделаны, но он ошибался[166]. Когда после долгого и скучного путешествия на пароходе, медленно ползущего вверх по Эльбе, Додды наконец сошли на берег в Гамбурге, оказалось, что никто в посольстве не только не забронировал им частный вагон, положенный послу согласно дипломатическому протоколу, но даже не заказал билеты на обычный поезд до Берлина. Один из сотрудников посольства, советник Джордж Гордон, который встречал семейство на пристани, бросился покупать билеты на древний поезд – самый обыкновенный, сильно отличающийся от знаменитого «Летучего гамбуржца», который домчал бы пассажиров до Берлина за два часа. Еще одну проблему представлял семейный «шевроле». Сын Додда Билл планировал доехать на нем до Берлина, однако вовремя не подготовил документы, необходимые для проезда на автомобиле по немецким дорогам. Когда проблема наконец разрешилась, Билл сел в машину и отправился в путь. А Додду-старшему пришлось экспромтом отвечать на вопросы репортеров, среди которых был и сотрудник еврейской газеты Das Hamburger Israelitisches Familienblatt, где вскоре была опубликована статья, намекавшая, что главная задача Додда – остановить преследования евреев; именно таких спекуляций истиной Додд и опасался[167].
Чем дальше, тем больше Додды проникались неприязнью к советнику Гордону. Это был второй человек в посольстве; он руководил работой первых и вторых секретарей, стенографисток, делопроизводителей, шифровальщиков и других сотрудников, – у него в подчинении было около 25 человек. Он отличался чопорностью и высокомерием, одевался как аристократ XIX в., не расставался с тростью и подкручивал усы[168]. Лицо его пылало румянцем и казалось воспаленным (признак «вспыльчивого характера», по выражению одного сотрудника посольства)[169]. Марта писала, что говорил он «четко и вежливо, снисходительным тоном»[170]. Гордон даже не пытался скрыть пренебрежительное отношение к вновь прибывшему семейству, выглядевшему не слишком солидно, и недовольство тем, что Додды не привезли с собой батальон прислуги, включая горничных и водителей. Предыдущий посол, Сакетт, нравился Гордону куда больше, – он был богат, и в берлинской резиденции его обслуживали десять человек. Марта решила, что членов ее семьи Гордон отнес к категории людей, «с которыми он, видимо, не позволял себе якшаться на протяжении большей части своей сознательной жизни»
