В русском лесу - [17]

— Видеть — вижу, — отвечал шахтер, — а понять — не пойму, — зачем тебе нужно натирать деревяшки.

— Значит, нужно, — уклонялся от ответа Магарыч, продолжая в том же духе работу. — Надо — тру.

«Чудак! — качали головой шахтеры, проходя мимо. — Чудак!» — но думали про себя, а насмешничать над Магарычем не торопились. Было — смеялись, пальцем показывали: вон чудак-золотничник идет! — вон горе-золотничник идет! — вместо того чтобы в шахту под землю спуститься, зарабатывать верные деньги, шастает по горам, по ручьям шнырит, фарт разыскивает! — не дурак ли?! Обносился, в лохмотьях ходит, поршни на ногах — в дырьях. Так было. А что вышло? Год-другой шатался по горам Магарыч и добился-таки своего: разыскал золотой самородок, такое счастье ему привалило! Шалаш-землянуху, в которой он жил, — забросил, купил дом. Женился на хорошей бабе. Живет теперь — ни о чем не тужит. Вот и смейся над ним. Трет одну деревяшку о другую — значит, неспроста трет, зачем-нибудь это ему нужно. Зря не станет.

А Магарыч, в самом деле, не напрасно трет. «Шик-ширык!» — трет, усмехается, язык показывает, будто дразнится, а в голове у него свое. Думает Магарыч, вспоминает.

Вспоминает Магарыч деревню, родной дом, где он вырос, отца — простого мужика — пахаря и сеятеля. Богатый у отца дом, пятистенный, велико и подворье, где стоят в стойле кони, а в хлевах и стайках — коровы и овцы. Непросто сделаться зажиточным в крестьянстве, непросто получить урожай. А как добиться, чтобы большинство коров телилось двойней, а овцы ягнились не одной, а двумя ярками? Вспоминает: так поучал отец сына.

— Огонь огню — рознь, — говорил отец. — От молнии огонь гневный, божий; от спички — домашний; от керосина — бедовый; от трута — полевой; от пакли — воровской; от древесного угля — колдовской; от пороха — убойный... Огонь огню — рознь, есть еще огонь деревянный — к счастью...

— А какой он, тятя?

— Сжелта-оранжевый, — поучает отец. — Синий с искрами, по краям темнее, а к сердцевине — белый, смотреть больно — такой деревянный огонь. В тот год, как увидеть мне этот огонь, добром я оброс: Красуля отелилась двумя телками, две овцы по три ярки принесли, урожай уродился невиданный, такого никогда у нас не было. В тот фартовый год ты у нас с матерью родился, сынок...

«Шик-ширык!» — трет деревянный брусок о брусок Магарыч и думает с сомнением: «А не напраслина ли в огонь деревянный — вера? Самородок золотой мне и без деревянного огня достался. И жена мне хорошая, Лизавета, досталась безо всякого деревянного огня. Счастье отца от деревянного огня, если разобраться, минутное. И скот был, и дом был, и достаток, а все прахом пошло. Так при чем же огонь? Зачем он, деревянный огонь?..»

Так думал, сомневаясь, Магарыч, но работать продолжал с усердием. «Шик-ширык!» — потрогает ладонью — теплая деревяшка, снова трет. Потрогает вдругорядь — горячая, снова трет, а зачем — сам себе пытается объяснить. Пусть смотрят люди, пусть говорят меж собой. Есть время — трет. Всем им, шахтерам, на смену надо — бурить камни, взрывать жилы динамитом, нагружать рудой вагонетки. И так каждый день, шесть часов в сутки. А Магарыч вольный золотничник, зачем ему шахта? Он самородок добыл, надолго теперь ему хватит денег, чтобы прожить. Время свое куда хочет, туда и девает. Хоть песни пой, хоть водку пей, хоть без дела, просто так шатайся по руднику, хоть деревяшку о деревяшку три — все едино, вольный он казак, сам себе хозяин.

«Шик-ширык!» — трет Магарыч дерево. Шахтеры с работы идут, усмехаются про себя: чего это он задумал? Вечер опускается, сумерки густеют, жена из дома кричит счастливым голосом: хватит чудить, Магарыч, домой пора! Но не перестает Магарыч, трет себе да трет, лицо по-прежнему веселое, довольное, будто делает он бог весть какое полезное дело.

Он прекратил работу почти в полной темноте, да и то потому, что удивился. По вечерней улице с песнями вдруг строй молодежи по четверо в ряд, в руках факела — дымно-красные огни, керосиновые, горят на палках, звонкие голоса отчетливо доносятся: если завтра война... «Ага, — думает Магарыч, — демонстрация, антифашистское движение...» Он прекратил работу, с камня встал, смотрит, как с факелами проходят молодые люди мимо. «А тот ли огонь-то в руках несете? — мысленно обратился он к факельному шествию. — Не тот огонь! Огонь — керосинный, бедовый! Не тот! Вы бы зажгли деревянный — он к счастью. Отец мой зря не скажет. Зря вы!..»

2

Ать-два! Ать-два! Направо, налево! — Магарыч идет в самой середине солдатского строя. На Магарыче зеленый бушлат, подпоясанный туго брезентовым ремнем. На голове у Магарыча ушанка, а сверх нее стальная каска. На ногах у Магарыча ботинки из свиной кожи, на голяшках обмотки суконные, ниже колен перетянутые тесемками. А на ремне, на правом плече — винтовочка со штыком. Ать-два, ать-два! Напра-о, нале-о! — идет Магарыч в строю, слева и справа от него солдаты-товарищи, впереди и позади тоже они, товарищи, в таких же обмотках и касках, с такими же винтовками на ремне. Снег под солдатскими ботинками поскрипывает, на штыках иней, шапки-ушанки заиндевелые, сквозь тонкий на вате бушлат тепло просачивается, спины белые, плевок на лету превращается в шарик — гремит. Сибирская стужа: недвижимый воздух, снег в сосновом бору, где идет учение, снег, по которому ходят строем солдаты, затвердел, что лед. Сосны окоченели, оцепенели на морозе; иные дерева от стужи трескаются повдоль. Но... ать-два, ать-два, напра-о, нале-о! — движется солдатский строй. И солдат, одетый кое-как, вынослив, и винтовочка трехлинейная, еще царского образца, не застывает, клацни затвором, нацелься — бабахнет, пуля полетит в цель и щелкнет, пробивая деревянную мишень. Солдат идет — посинелый, не падает, одной рукой ремень винтовочный придерживает, другой марширует и поет посинелым ртом: Красная армия всех сильней! Все поют, и Магарыч поет, вместе со всеми топчется на месте, ложится под команду «ложись!», ползет, если прикажут: «Ползи!», бежит, если велят бежать.