В русском лесу - [10]

Помню, я скоренько разделся в предбаннике и юркнул в баню и присел за высокую деревянную шайку. Жарко было сверху, а пол холодный. Обычно освещал нас, моющихся в бане, тусклый жаровичок. Но в этот раз ради учительницы горела семилинейная лампа. Светло было. В каменке слабо краснели уголья. Я ждал, затаив дыхание...

Вот в баню вошел мешковатый братец Митрий и, подражая взрослым, залез с кряхтением на полок — «погреться». Шумно вбежали сестрички Монька с Зинкою. Хорошенькая Монька, по симпатии дружившая со мной, играя, плеснула на меня из кадки холодной водой. Но мне было не до Моньки, я не обратил на нее никакого внимания, отчего она посмотрела на меня с удивлением и маленько обиделась. Я смотрел на входную дверь и ждал. Вошла мама, за ней следом — бабушка Дуня, грузная, полная... Я ждал. Сейчас, я знал, войдет она, моя Зоя Петровна...

И она вошла...

Я не мог утаить своего восторга. Я стал в рост из-за шайки, за которой сидел, и уставился на Зою Петровну изумленными глазами. Как радостно-восторженный дикаренок, встречающий с протянутыми руками ранний солнцевосход, в горячем порыве я весь устремился навстречу моему кумиру. Лампа горела слишком ярко, чтобы можно было не заметить, или сделать вид, моего банного пыла. Мама и бабушка Дуня изумились, — были приняты срочные меры. Между мной и Зоей Петровной — Земфирой, заслонив ее от моих глаз, стала бабушка Дуня. Мама же, моя добрая, милая мама, еще недавно подкармливающая меня своим молоком, так жалевшая меня, хворого, с удивленным возгласом: «на, леший, вот так сосунок-малолеточек!» — схватила с пола обмызганный голик и дважды небольно стегнула меня по ягодицам.

Я присел к шайке, наполненной холодной водой, и, не глядя на голую Земфиру, притулившись в углу на лавке, стал плескаться, прогоняя охватившее меня волнение.

Бабки на выданье

Пролог

Говорят, в современной России на десять бабок-вдовиц приходится чуть ли не один вдовый старик: сказываются суровые предвоенные годы, когда на окраинах государства нашего много полегло мужиков, строя мосты, прорывая туннели и разравнивая под аэродромы холмы, а также, само собой разумеется, и война, унесшая множество жизней. Женщины наши тоже хлебнули горя вдосталь, но они, как считается, народ выносливый, живучий и терпеливый. Иную бабу жизнь крутит-вертит, как конопляную веревку, — цела баба, здорова, дух веселья в себе сохраняет, а, достигнув незнамо какого дамского возраста, бывает, что опомнится вдруг: чевой это я жила-жила, дура, мучилась, как водовозная кляча, а про счастье и не подумала! Взойдет долготерпица на высокий угор, приставит натруженную, всю в мозолях, ладошку к бровям козыречком и, как древний степняк, окрест оглядится: нет ли где поблизости или далеко какого ни на есть старичишки вдового — замуж за него пойти? А где он найдется, старичишка, ежли, как сказано, на десять вдовых баб у нас приходится один вдовец, да и тому, не гляди что сам старик, подавай неведомо какую заморскую королевишну.

На одной укромной окраине города жили три вдовицы: Евдокия, Таиса и Хавроньюшка. Жили они в трехкомнатном домике с общим коридором и одной на трех хозяек кухней. Дом этот городские власти все собирались снести, для чего жильцов уже раз пяток в специальную книгу переписывали, но дальше этого дело никак почему-то не двигалось. Все три вдовицы, несмотря на солидность возраста, еще работали, вдобавок получали пенсию, так что о них с уверенностью можно было сказать, что пребывали они в достатке, ввиду чего укромная окраина судачила о них потихоньку: у них-де копейка водится и на черный день запас сделан. Так это или не так, нас не касается, однако ради истины следует отметить: обретя на старости лет покой и какой ни на есть достаток, вдовицы стали и о себе проявлять заботу и свою наружность не оставляли без внимания: каждая имела пуховую шаль, приобретенную на толкучем рынке втридорога, плюшевую жакетку на вате и сапожки из кожемита на резиновых подошвах и жестких каблуках. Думая о житейском, каждая из них задумывалась и о вечном — у каждой в заветном месте хранилось смертное: и длинное платье, и белье, и подушечка на мягких стружках, и туфли. Один раз в неделю они складывались на бутылочку яблочной, устраивали девичник, помаленечку выпивали и, взвеселив душу, тихонько и скромно пели, дабы не подать окраинному окрестью мнения, что они выпивохи.

Работали вдовицы, каждая в силу своих способностей, в разных местах: Таиса — в гардеробной поликлиники; Евдокия — уборщицей в какой-то мелкой конторке; Хавроньюшка — банщицей в центральной городской бане — дежурила в раздевалке, и, кроме того, если кто пожелает, могла помассажировать: ребром ладони стукала по икрам, терла спину, разгоняя по жилам застоявшуюся кровь.

Наружность у вдовиц была разная: Таиса — высокая, плечистая, в меру полная, круглолицая, глаза серые, еще живые, с искрометом, на лице приветливая улыбка. Евдокия, наоборот, невысокая, но приземистая и крепкая, лицо обычное, слегка курносое, лоб высоковат, зато волосы на голове роскошные — русые, густые, с кучерявинкой — гордость ее; в трудные годы свои, в прошлом, она не один раз продавала волосы то в парикмахерскую, то в театр, но они снова отрастали, еще гуще и краше. Что до Хавроньюшки, то она совсем не удалась внешностью: низенькая, сухонькая, походка вприпрыжечку, семенящая, личико вострое, глазки узкопосаженные, улыбка угодливая.