В регистратуре - [129]

«Чего там, маленький Дармоед, — поддел я его, — или ты мне не родня? Или не я первый посадил тебя на школьную скамью, чтоб не сегодня-завтра ты стал яристом? Был бы жив блаженной памяти милостивец, думаешь, я не уговорил бы его принять тебя снова под свою крышу? Ну-ка, парень, признавайся, так или нет?»

«Было да сплыло! — небрежно махнул он рукой. — Теперь я сам себе хозяин и никому прислуживать и сапоги чистить не собираюсь. Денег у меня достаточно, надеюсь, и в будущем зарабатывать своим трудом и усердием, уроками господским детям, а вам, родич, и вашей супруге буду аккуратно платить за квартиру и за стол. Понимаете?»

«Не болтай, Ивица! — крикнул я. — Мой дом полная чаша, в корчме всегда гостей битком набито, а супруга моя ловкая, оборотистая, в минуту запутает в своих сетях и черта, и ангела. Прости, боже, грешные слова, что из моих уст вылетают!»

«Успокойтесь, дорогой родич! Я еще не знаком с вашей уважаемой супругой, но, если хотите, чтобы я поселился в вашем доме, вам придется брать с меня плату. Я не хочу быть слугой и ничьей милости не прошу и не приму. Или так, или никак», — сказал он упрямо.

«Ладно, ладно, ярист! Ну чего мы здесь разоряемся, посреди улицы? Поторопимся, чтоб скорее попасть домой!» — сказал я, и мы молча отправились в мою корчму. И теперь вот он мой квартирант. Добрый он и усердный, таким я его при жизни покойного Мецената никогда не видел. И заработок хороший нашел — господских детей обучает. Долго спорили мы о плате за квартиру. Я и моя — бог прости ее грехи — супруга хотели, чтоб он как родственник ничего не платил. Но он тверд, что кремень, упрямая голова. Дьявол бы все побрал! Дармоедова кровь! «Или буду платить вам, что положено, чтоб никому не в обиду, или забираю свои вещи и пойду искать другое пристанище у почтенных и уважаемых людей», — требовал он, и пришлось уступить. Ты бы видел, как он точно и аккуратно платит за квартиру да стол! Правду сказать, у нас ведь корчма, шум и гам, гости все же, но школяр Ивица затаится в своей комнатушке и вколачивает в голову книги да свои яристические законы, что сапожник гвозди в новые подметки, ни разу не пожаловался, что ему мешают или досаждают гости. Как поселился он у нас, как-то легче стало, вроде свежим, здоровым ветром подуло. Даже рогатая моя супружница, как появился в доме школяр Ивица, попритихла да сжалась, что твой еж, видать, побаивается она его. И мне, значит, легче. Стоит ему уйти, из нее старый черт вылезает: того осудит, на другого нагавкает, а потом, как порох, вспыхнет, и мы чуть головы друг другу не разбиваем. А у нее, у проклятой, мышцы да кости — как у кабана. Сколько раз меня, несчастного, так безжалостно отделывала, что у меня в голове все кругом шло, будто она тебя внутрь колеса посадила и с горы спустила. Вот до чего я дожил! Боже ты мой, как все в несчастной человеческой жизни меняется. Дьявол бы все побрал!

Музыкант Йожица слушал своего родственника, не шевелясь. Не перебил его ни единым словом, только временами широко раскрывал рот, будто ожидал, что туда что-то влетит. Несколько раз у него шевелились губы, точно он хотел заговорить или что-то повторить, как бывает, когда слышишь новую молитву, знаменитое изречение, пословицу, и, чтобы не забыть, тут же хватаешь ее губами, пытаясь воспроизвести.

* * *

Когда школяр Ивица расстался с родителем и вернулся в свою комнатушку, камердир пошел за ним, поглядывая на него то лукаво, то с сожалением, как бы желая показать, что знает тайну, которую принес из своего захолустья музыкант Йожица. Он шмыгнул в каморку Ивицы, потихоньку открыв и закрыв дверь, вздохнул и начал:

— Ну что! Гм! Потемнел Ивица, что черная ночь! Э, дорогой мой, так всегда бывает, когда слишком рано начинают путаться с женщинами! Она прекрасная и волшебная, но… она родственница нашего Мецената, мир и покой его душе на том свете, такая же родственница, как и все прочие! Женщина, она вроде полного бочонка. Катится себе вниз с горы. Летит, летит, не останавливается, пока обручи не лопнут, дно не вылетит, да вино не начнет хлестать направо и налево, кто хочет черпай! Вот что такое ее любовь, вот что такое ее красота! Та же поганая жаба омочит в нем свои мерзкие лапы, а свинья подоспеет, и она сунет свое грязное рыло да примется хлебать, а потом взбесится… Таковы все женщины Лауриного покроя. Возьмись за ум, парень! — пригнулся к Ивице камердир и боязливо зашептал. — Ты мою всякий день видишь да слышишь. Ну-ка, что там говорят твои книги? Хотелось бы тебе жить как на вечной войне, когда у тебя под носом так и вертятся ее кулаки. Начихать бы, да не получается! Плюнул бы, а вдруг хуже будет, еще и нос расквасит! Ох, и моя пела, пока не связали нас поповским шарфом, да как сладко: милый камердир, добрый мой Жоржик, единственный и незабвенный, цыпленочек мой, голубок, петушок! А теперь? Толстобрюхий, полоумный негодник, пьяница, обжора, пустой мешок, потасканная коняга, господский лизоблюд, клоп вонючий! Волосы дыбом становятся от эдакой любви да райской семейной жизни! Фу! — тяжко вздохнул камердир, встал со стула и принялся отирать пот, нить мысли вдруг прервалась, и он никак не мог сообразить, к чему он вел. — Дьявол бы все побрал! — топнул он ногой об пол. — Ты, видать, меня и не слушаешь! А тут, тут у тебя что-нибудь есть? — постучал камердир пальцем по своему лбу. — Есть у тебя здесь сундук? Сундук, набитый адскими муками, — горьким опытом? Вот! А теперь вольному — воля. Как построишь, наладишь телегу своего счастья, так на ней и поедешь! Или веселые песни петь будешь, или, несчастный, кукарекать люто да жалобно, как я, бесталанный!