В регистратуре - [113]

Так заканчивался пространный дневник Мецената о событиях, о которых повествуется в разных местах нашей повести.

Лаура то приходила в ярость и отшвыривала от себя страшные записки, то впадала в глубокую меланхолию и часами сидела без движения. Потом снова бережно подымала зловещие записки, словно священные реликвии, снова погружалась в чтение, а в конце, будто фурия, кричала:

— Нет, все это ложь! Обман! Страшный ночной кошмар! Моих родителей звали не так! Ах, нет — так, так! И значит? Ха-ха-ха! Я сошла с ума! Ох, как болит голова! Разве не бывает одинаковых имен? Разве мало людей, похожих друг на друга, как две капли воды?! Так почему же злой дух моей совести кричит: «Да, это в самом деле имена твоих приемных родителей! Это их имена! Ты, Лаура, и есть тот несчастный роковой плод похождений Мецената, его преступной связи с «прелестной феей Дорицей», его тяжкого греха. Меценат — твой… Ах! Ах! Гадко, омерзительно!.. Такое может шептать мне в уши только Люцифер! И я… Я сама… я помогла ему отойти в вечность! Своему отцу? Нет, нет! Это говорит голос ада! Это подлый, отвратительный и гнусный обман! Это кошмарный, безумный сон!»

Так она терзалась и мучилась несколько бесконечных дней, то рыдая и причитая, то беснуясь, то впадая в глубокую меланхолию и неотрывно глядя в одну точку. Наконец, она взяла себя в руки, схватила страшную связку бумаг и, дрожа всем телом, бросила в огонь.

— Не мучь меня, злой дух! Будь ты проклят! Ложь все, что ты мне нашептываешь! Нет, нет! Погоди, я докажу, что все это ложь! Сгори и ты, и эти бумаги, каждая их строчка, каждое слово, во веки веков, аминь! Гори! Гори! Гори! Как сгорел тот, кто их написал, как сгорели его следы, и всякая память о нем! Гори! Гори! Гори! А я буду жить!.. Да, жить! Все это был долгий, кошмарный, тяжелый сон! В мир! В мир! За ним! О, я найду его! В мир!

Девушка привела в порядок все свои вещи, все имущество. Оставила квартиру и город, где была так счастлива и так несчастна… Одна спасительная, утешающая мысль гнала ее в большой мир: «Я буду жить! Жить! А все, что было до сих пор, — дурной сон!»

* * *

Изгнанный школяр Ивица изо дня в день, из вечера в вечер бродил повсюду, мечтая встретить Аницу, но напрасны были его старания и надежды, она словно провалилась сквозь землю или птицей упорхнула за облака. Девушка прилагала все силы, чтобы не попадаться ему на глаза. А когда оставалась одна, сами собой лились горючие слезы, и она страстно молила своего ангела-хранителя, чтобы он вытеснил из ее ума и души самое имя школяра Ивицы. «Нет, нет, не хочу я думать о тебе! — прижимала девушка к груди стиснутые руки. — Не буду! Не буду!» — «Ты не уснешь, не проснешься, не помолишься богу, не поглядишь на лики святых и ангелов в церкви без мысли обо мне!» — билось и трепетало ее сердце, и решимость тут же ослабевала. «Не буду! Не буду! Уйди, наваждение, уйди! — еще сильнее прижимала Аница руки к сердцу. — Ах, все напрасно, все! Он всегда и везде у меня перед глазами, во сне и наяву. Ох, боже, боже, смилуйся надо мной! — рыдала девушка, окончательно сломленная своими усилиями и стараниями вырвать из сердца, из души, из ума милый образ. — Не могу, не могу! Боже милосердный!»

В доме музыканта Йожицы настали тяжелые, горькие дни. Мать давно поднялась с постели и принялась за свои повседневные домашние дела. Но была печальна, то и дело украдкой бросала на Ивицу кроткий, добрый взгляд и вздыхала.

— Что это вы вздыхаете, мама? — прервал как-то сын ее раздумья.

— Ничего, ничего, Ивица! Слабая я еще, вспомню про болезнь, как все было, и вырвется нечаянно вздох из груди. Что поделаешь с нами, бабами, привычка у нас такая…

Но сын хорошо понимал, чем вызваны вздохи матери, простой крестьянки.

Музыкант Йожица все больше хмурился, избегал взглядов сына и разговоров с ним. Он без устали трудился и трудился. А если случай заставлял обменяться с Ивицей словом, тут же хватался за новое дело и раздраженно кричал на жену и других детей:

— За работу беритесь, трудиться надо, коли хотите, чтоб в доме водились корка хлеба да соль! Человек не птичка божья, что не сеет, не жнет! Чужими трудами не проживешь! Надейся на себя да на свою клячу! И бог учит: помоги себе сам, тогда и я тебе помогу! Не приведи господь, чтоб в ком из нас возродилась кровь нашего прадеда, что всю зиму валялся на печи и пользовался тем, что другие наработали. А коли не удавалось, так ему лучше было голодать, чем за дело браться. Весну, лето и осень сидел развалясь на лавке или в густой тени, позевывал да в зубах ковырял. «Этот год прокормлюсь, а там все одно черт за своим явится!» — такое у него было присловье. А прожил дольше всех в нашем роду и оставил нам в наследство гнусное прозвище «Дармоед», дал бы бог никогда его не слышать!

Такие речи музыкант Йожица говорил что ни день, Ивица понимал, куда он метит, и пытался взяться то за одно дело, то за другое, но отец сразу пресекал все его попытки:

— Брось, милок, не для твоих это нежных и белых ручек! Ты давно отвык от такого труда! Кто родился для книг и легкой жизни, нечего браться за черную работу. На это вон младший брат Мато годится, а не ты, милок!