— Bonjour, Mietek. Qa va toujours?[8]
Это была полная, грудастая женщина с темными усиками над верхней губой, густыми черными волосами, спадающими на лоб, и прямым носом греческой богини. Над широким декольте, открывающим атлетические плечи, покачивались продолговатые серьги.
Мы сели за столик у входа.
— Здравствуй, Жоржетта, — сказал электрик. — Хрустящий картофель, comprends?[9] Wie immer[10]. И пиво. Bier[11].
Жоржетта не торопилась Она спокойно протирала стаканы, казавшиеся в ее руках необычайно хрупкими.
Напротив нас, у противоположной стенки, трое мужчин шептались о чем-то с видом заговорщиков. Плохо одетые, небритые, с лицами, отекшими от водки, они были поразительно похожи на завсегдатаев какой-нибудь кооперативной столовой в польской деревне. Один из них, толстощекий, с редкими прядями желтых волос, прилипших ко лбу, наблюдал за нами исподтишка бесцветными, бегающими глазками.
У самой стойки, склонясь над кружкой пива, одиноко сидел старичок в потертом синем пиджаке с металлическими пуговицами и в шкиперской фуражке с якорем.
Из музыкального шкафа неслись хриплые звуки песни карнавального хора из «Черного Орфея».
Жоржетта принесла нам пиво и, проходя мимо старика, сказала ему что-то, указав на нас глазами. Старик с трудом поднялся и походкой рассохшейся деревянной куклы вышел на улицу. Электрик представил Жоржетте Михаила и меня.
— Стюард? — удивилась она. — А почему ты так хорошо говоришь по-французски?
— Скажи ей, что плавал на французских пассажирских судах, — посоветовал Михаил.
Жоржетта пожала плечами.
— Ah, vous, les Polonais[12], с вами никогда ничего не поймешь.
Вернулся старик, прижимая к груди три больших бумажных кулька, и положил их перед каждым из нас. Затем он достал из кармана пакетик из размякшей пергаментной бумаги. В нем была горчица. При этом старик не произнес ни слова и даже не удостоил нас взглядом.
— Ступай, ступай, старый осел, — сказал Метек. — Никто не похитит твою королеву.
— Присматривает за ней, — объяснил он, когда старик вслед за Жоржеттой вернулся в свой угол. — Когда мужа нет, торчит здесь целые дни.
Мужчины у зеркала о чем-то спорили. Собственно, спорили двое, а третий, самый старший, с изможденным лицом чахоточного, прислонил голову к стене и дремал, беспомощно приоткрыв рот, в котором торчало несколько коричневых от никотина зубов. Музыка заглушала голоса спорящих. А стоило ей замолкнуть, как толстяк неуклюже поднялся и бросил в автомат новую монету. «Брижитт Бардо, Бардо…». Он остановился, делая вид, что слушает песенку, и теперь уже не скрываясь, глядел на нас. Затем с растроганной пьяной улыбкой шагнул к нам, пошатнулся и схватил Михаила за плечо.
Земляки? С польского судна?
Я придвинул ему стул.
— Меня зовут Юзек, — сообщил он, едва ворочая языком и не обращая внимания на мое приглашение. — Очень рад… Я тоже товарищ, моряк. Моторист, черт возьми. Что же это вы, друзья? Так скромно, только пиво…
Михаил полез в карман. Бесцветные глазки Юзека радостно сверкнули, и он, шатаясь, пошел к стойке.
— Жоржетта, amis polonais![13] Налей, детка, водочки.
Она вопросительно посмотрела на Михаила, а когда тот кивнул, потянулась за бутылкой.
Юзек вернулся, таща за руку своего упирающегося собутыльника.
— Разрешите представить. Тоже земляк. Шахтер. Мировой парень. Мой шурин.
Шахтер мрачно поздоровался и буркнул:
— Никакой я не шурин.
— Шурин не шурин, о чем разговор! — Юзек махнул рукой. — Хочу жениться на его сестре, но в этом проклятом мире слишком много, так сказать, сложностей.
— Ну, тогда пойдем выпьем, — предложил Михаил.
Они оглянулись на спящего товарища.
— Пусть спит, — решил Юзек. — С него хватит.
Жоржетта наполнила рюмки.
Юзек обратился ко мне:
— Как по-вашему, сколько ему лет?
— Лет шестьдесят.
Юзек толкнул «шурина» в бок и радостно взвизгнул:
— Слышишь, Стасек? Шестьдесят!
— Милый, — повернулся он снова ко мне, — сорок! Ей-богу! Видите, что жизнь делает с человеком? Он тоже поляк, двоюродный брат Стасека. У него было фотоателье в Конго. Пропало все. Слава богу, сам цел остался. Совсем парень захирел от горя.
— Ну, поехали!
— Ваше здоровье!
Шахтер пил молча, без улыбки. Говорил, только когда к нему обращались. Слова произносил с иностранным, твердым акцентом. Юзека развезло еще больше.
— К этому бы свининки! С капустой, с молодой картошечкой, черт возьми! Как назывался тот трактир на Свентоянской улице в Гдыне?
Его бегающие глазки остановились на лице электрика.
— Мы где-то встречались, ей-богу!
— Конечно, встречались, — ответил Метек. — Ты плавал на «Марцелии Новотко».
Юзек скорбно вздохнул:
— Я бы вернулся, черт возьми, да уже поздно.
— Дело твое. Вернуться всегда можно.
— А тут вы плаваете? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Когда как. Иной раз удается кого-нибудь заменить. Но это сложно. Здешние профсоюзы гонят чужих, как собак.
— Так почему же вы не возвращаетесь?
Он взял меня под руку, дохнул в лицо винным перегаром:
— Жизнь — такая мерзкая, запутанная штука. Если бы вы знали, как я мучаюсь. — Он еще ближе придвинул свою потную физиономию. — Поверьте, я не от режима бежал. От жены.
— Encore?[14] — резко спросила Жоржетта.
