В пустыне волн и небес - [101]

Потом наступило ухудшение, и все, кажется, решили, что я уже безнадежен. Из Лондона приехал наш врач и сказал жене, что сердце у меня сдает и надо немедленно ложиться в настоящую больницу. Шейла сидела со мной всю ночь, буквально держа меня на руках и меняя компрессы. В лечебнице было как-то странно тихо. Я понимал: все считают, что мне осталось совсем недолго. Почему-то от этого мне стало легче, зашевелилась воля к жизни. Думаю, именно в эти часы я пережил кризис.

Ночь прошла, мне стало немного легче. Я смог встать и выбраться наружу. И ощутить великолепие набирающего силу лета: ласковое, теплое солнце, целебный хвойный аромат, сочная зелень молодого папоротника. Как завороженный я смотрел на неутомимых муравьев, выполняющих свою бесконечную созидательную работу. От них, как и от всего вокруг, исходила удивительная сила жизни.

У меня хватило сил вернуться домой. Я хотел быть только здесь, в своей комнате под самой крышей, в своей пещере, конуре, где я мог завернуть в одеяло то, что от меня осталось, и повернуться лицом к окну. Спать я мог только на одном боку, дышать — только приподнявшись на локте, но, по крайней мере, передо мной было окно…

Плечевой сустав деформировался, мышцы горла вытянулись от постоянного напряжения. Наверное, этот период был самым тяжелым, страх перед внезапным удушьем достиг высшей точки. Я чувствовал, что не в состоянии выдержать больше, что достиг предела своего бытия, что от меня как от личности уже почти ничего не осталось. И окружающим я стал, вероятно, чужд. Люди привыкают иметь дело с конкретным индивидуумом, и если он перестает быть самим собой, то его удел — отчуждение.

Мои нервы съежились, ссохлись, физически я стал почти скелетом. Как-то, сидя в ванной, я почувствовал какое-то неудобство, что-то резало. С трудом сдвинулся, посмотрел — это мешали собственные кости. Кожа на мне обвисла, я потерял 40 фунтов веса. Дышать приходилось с кислородной подушкой. Но иногда и она не помогала.

Мой бизнес неуклонно катился вниз, и в конце концов Шейла взялась за него. Прежде ей никогда не приходилось заниматься ничем подобным. Кроме того, она ведь человек искусства, в деловых отношениях медлительна и небрежна, то есть полная противоположность самому понятию бизнеса. Но в то же время она удивительно ясно смотрит на вещи, у нее острое восприятие действительности, ее оценки того или иного явления удивительно верны (в половине случаев), а воображение поразительно богато новыми идеями. Главное же ее достоинство в том, что, приняв решение, она от него не отступится, и если что-то задумала, то непременно сделает. Преодолев неизбежное сопротивление, Шейла реализовала некоторые свои идеи. Они, может быть, и не принесли нам хороших денег, зато дали свежий импульс всей работе фирмы. Образно говоря, в пчелином улье появилась новая матка, и жизнь в нем завертелась с ускорением.

Ранней весной 1959 года я собрал остаток сил и поехал в Девоншир навестить свою мать. Я чувствовал, что обязан это сделать, пока еще не поздно. Моя мать, как и сестра, никогда, кажется, не была восприимчива к холоду и в отличие от меня не придавала никакого значения комфорту. А погода выдалась холодная и сырая. Моя сестра старалась как могла, собрала для меня все одеяла, какие только были в доме. Наверное, под этими одеялами я спал еще в детстве, и за 50 лет службы они значительно меньше грели. Сестра поставила в моей комнате железную печку — ее принесла Нэнси Платт, моя подруга детства. Все это, увы, мало помогало. Я страдал теперь от приступов бронхита и астмы, а этим недугам показано только постоянное и сухое теплое. Воскресным утром я лежал в постели в обычном теперь жалком состоянии. Все остальные пошли в церковь — моя мать ни при каких обстоятельствах не пропускала воскресной службы. Через некоторое время сквозь полудрему я услышал какой-то шум, быстрые шаги, взволнованные голоса. Кто-то споткнулся на лестнице. Я выбрался из кровати, выглянул и увидел, что мою мать несут на руках. В церкви она упала во время молитвы. Ее вынесли наружу, там она пришла в себя. Я старался быть полезным, помогать, но толку от меня было мало. Вся нагрузка легла на мою сестру. Впрочем, она привычна к любой домашней работе. Мне же от дополнительных усилий и переживаний стало совсем плохо. Вызвали врача, но помочь мне он ничем не мог. Он спросил мою сестру:

— А его жена знает, насколько серьезно он болен?

— Что вы имеете в виду?

— У него же рак.

Поверьте, услышав это, я как-то взбодрился, мало того — я засмеялся. Очевидно, будь мой рак прогрессирующим, я бы уже 18 месяцев пребывал на том свете.

В Лондон я вернулся в более оптимистическом настроении и чувствовал себя лучше. Очередной рентген дал неплохой результат. И вдруг я ощутил сильнейший импульс, неодолимую потребность поехать на юг Франции. Я попросил Шейлу взять два билета на «Голубой экспресс». Меня неудержимо что-то влекло.

Уладив все дела, мы отбыли в Сен-Поль-де-Вьен. Приехал я туда, в общем, в хорошем состоянии, но потом опять стал чувствовать себя плохо. Мне не понравилось место, где остановились, и мы перебрались в отель «Фалько» во Вьене. Тут мне стало совсем худо. Послали в аптеку за кислородом, но его, оказывается, не давали без рецепта врача. В Англии таких порядков не было, там можно купить кислород совершенно свободно. Я решил, что это делается специально, чтобы лишний раз заплатить за визит врача, сердился и не хотел подчиняться местным правилам. Но — пришлось, без кислорода я не мог. Мое раздражение оказалось напрасным: врач послал своего ассистента за маской и прочими принадлежностями и наотрез отказался от всякой платы.