В провинции - [117]

Тихо, тихо было вокруг, только канарейки щебетали у окна да в глубине рощи им в ответ изредка раздавался щебет какой-нибудь заблудившейся пташки, опечаленной приходом осени.

Вид молодой женщины на диване говорил о глубоком упадке жизненных сил, но глаза у нее лихорадочно блестели и на щеках играл яркий румянец. Ее бледный лоб, увенчанный светлыми жгутами кос, смутно белел на темном фоне подушки, руки были белы, как алебастр, и, как алебастр, прозрачны; безвольно лежали они среди складок платья. Винцуня часто кашляла и дышала тяжело, неровно.

Резкий контраст с этой смертельной бледностью и бессилием, которыми был отмечен весь вид молодой женщины, являл ее радостный девичий наряд. Винцуня была в том самом розовом ситцевом платьице, которое любила носить в девушках, и в косы она, как тогда, вплела несколько мелких белых астр. Солнце садилось, до заката оставался какой-нибудь час; Винцуня все чаще с грустью поглядывала на дверь.

За окном промелькнула мужская фигура; у Винцуни просветлело лицо — в комнату вошел Болеслав; он подошел к молодой женщине, взял ее руку, и тут ему бросились в глаза розовое платье и цветы в волосах; он побледнел и, целуя ей руку, с болью проговорил:

— Моя Винцуня!

Еще радостнее засияло лицо Винцуни.

— Спасибо, что ты меня так назвал! — прошептала она с благодарной улыбкой.

Болеслав сел рядом, продолжая глядеть ей в глаза и не выпуская ее руки из своей. Он молчал, а Винцуня все с той же улыбкой и неизъяснимой нежностью в голосе говорила:

— Как я ждала, как хотела, чтобы ты назвал меня Винцуней… мне казалось, что после этого на душе станет по-старому легко и радостно, но с того дня, как мы расстались, ты обращался ко мне только: «пани Винцента»… Смотри! Я сегодня нарочно оделась, как тогда, чтобы напомнить тебе твою Винцуню… твою бывшую невесту. Чистую, как роса, быструю, как рыбка в ручье, веселую, как птица в поднебесье… Было и прошло… Но ведь и капля росы, которая поутру отливает серебром, к полудню тускнеет от пыли, радужная рыбка попадает в рыбачью сеть, а птица, такая веселая весною, осенью опускает озябшие крылышки и умирает где-нибудь на березе среди пожелтелых листьев… Посмотри: мое бедное платье давно не видело света, я его хранила в память о прошлом, и оно лежало себе в темноте. Сегодня я его вынула и обрадовалась ему, как любимому другу… Оно выцвело, поблекло… Мы с ним оба поблекли… В нем я начинала жизнь, в нем и закончу ее…

— Винцуня, не надо так говорить! — взмолился с отчаянием Болеслав.

Винцуня тихо улыбнулась, положила ладонь на его руку и продолжала прерывистым голосом:

— Болеслав, к чему себя обманывать! Я знаю, что умру, и скоро… Но не надо отчаиваться! Смерть для меня — наилучший выход… Другие женщины, такие же несчастные, как я, мучаются долгие годы и нередко, не выдержав бремени страданий, нравственно погибают. Я недолго страдала и ухожу из мира чистой… и я умру при тебе, мой лучший друг, и перед кончиной смогу открыть тебе душу…

Учащенное дыхание не давало ей говорить, она помолчала несколько секунд, потом, собравшись с силами, продолжила:

— Сегодня утром я почувствовала себя лучше, даже смогла подняться и пройтись по комнате без посторонней помощи; мне казалось, что кровь быстрей побежала по жилам, и что-то вспыхивало у меня в глазах, какие-то искры на темном фоне. Тетя обрадовалась, видя меня окрепшей, и уверяла, что это признак скорого выздоровления. Но я так не думаю, я давно чувствую, как медленно, медленно уходит из меня жизнь, в груди образовалась такая пустота, что уже невозможно дышать. И этот сегодняшний прилив сил означает, что смерть уже близко, Бог самым слабым своим созданиям перед смертью дает минуту силы, чтобы они могли прощальным взглядом окинуть этот прекрасный мир и своим любимым оставить на память последнюю исповедь сердца…

Винцуня говорила это с удивительным спокойствием, и такою же спокойной и ясной была улыбка, блуждавшая по ее лицу. Сильный приступ кашля заставил ее замолчать. Молчал и Болеслав, глядя на нее взглядом, исполненным невыразимого сострадания.

— Бедная моя тетя, — отдышавшись, продолжала Винцуня, — увидев, что мне лучше, поехала по каким-то своим делам в N. Я сама советовала ей поехать, потому что хотела последнюю минуту провести с тобой, Болеслав, потому что чувствовала, что эта минута должна принадлежать только тебе… С тетей я в душе простилась, с благодарностью поцеловала ей руку… Она заменила мне мать, которую я не помню, и была всегда так добра ко мне… Бедная! Как она будет грустить, когда меня не станет.

Винцуня вздохнула, и как будто в ответ, как будто нарочно выбрав такую минуту, весело защебетали канарейки на окне.

— Винцуня! — проговорил Болеслав дрожащим голосом. — Ты так спокойно говоришь о смерти! Неужели тебе не жаль расставаться с жизнью? Неужели тебе никто не дорог на этой земле?

Винцуня печально улыбнулась, две слезинки выкатились у нее из глаз и повисли на длинных ресницах. С трудом подняла она руку и указала на солнечный луч, который тянулся от закатного неба к окну, по пути освещая верхушки деревьев.

— Скоро, — промолвила она, — моя душа прильнет к этому лучу и, как по золотой лесенке, поднимется высоко-высоко, где добрый Бог, может быть, примет меня, потому что я много страдала и умерла молодой… Там я стану на колени перед Девой Марией и помолюсь за тебя, а когда наступит и твой последний час, я там, на небе, буду встречать тебя, прижимая к груди моего ребенка…