В провинции - [114]

Болеслав задумался.

— Все, что вы рассказали, — заговорил он после долгого молчания, — кажется мне естественным следствием ее положения, что же еще может чувствовать женщина, жизнь которой разбита? Ничего другого я здесь не вижу и думаю также, что ее чувства к мужу вряд ли так однозначны, как это думаете вы. Конечно, она понимает, что он не заслуживает уважения, но сердцу не прикажешь: бывают сердца, которые не в силах освободиться от однажды вспыхнувшего чувства… Пани Винцента, думается мне, не может не страдать от того, что ее муж пал так низко, а кто знает — может, и от того, что она его потеряла…

— Это верно, — согласился доктор, — сердце, а в особенности женское сердце, скрывает порой удивительные тайны… Уж одно то, что такая женщина полюбила такого человека, как Снопинский, представляется мне психологической загадкой. Тем не менее, полагаю, что теперь она вспоминает о нем с презрением, может быть, не вспоминает совсем, а страдает она по другой причине…

Так закончился разговор между Топольским и доктором; спустя несколько дней Болеслав писал своему другу:

«Дорогой Анджей, я не писал тебе два месяца, прости, не было сил; я не уверен, что и сегодня смогу изъясниться достаточно связно, мысли путаются в голове, точно водоросли на дне морском, хотя этого никто не видит… Она умирает… еще ходит, двигается, разговаривает, даже улыбается, но она не жилец на этом свете… угасающий огонек… тень, медленно бредущая по дороге к могиле…

Помнишь, какая она была, когда я в первый раз привел тебя в Неменку? Как она стояла на каменном пьедестале, молодая, с венком на голове, легкая, как птица, и бросала голубям зерно из передничка?

А теперь… представь себе музыкальный аккорд, который, прозвучав некоторое время в полную силу, начинает постепенно затихать, теряет один звук за другим, пока не растворится в воздушном океане… Так и она. Представь себе — и отведи глаза, слишком грустно смотреть на эту женщину.

А я смотрю на нее почти каждый день и каждый день чувствую, как сердце у меня рвется на части, воля, разум оставляют меня… Я стараюсь держаться, но дух мой сломлен…

Друг, приезжай и помоги мне! Ты там с вершин своих Карпат наблюдаешь в вечерние часы, как красиво солнце клонится к западу, вбирая в себя свои лучи, с тем чтобы озарить ими другие земли; приезжай сюда, и ты увидишь, как клонится к закату прекрасное творение Божье и скоро бледный лик его украсит иной мир. Ты по утрам слушаешь звуки рожка, которыми горец, спускаясь в долину, где проведет целый день, прощается со своей горой; приезжай сюда — и ты услышишь звук архангельской трубы, который призывает угасающее существо на заре жизни распрощаться с миром.

Приезжай и посоветуй, как быть, если советом можно чему-нибудь помочь.

Она таит в сердце какую-то тайну, и эта тайна сводит ее в могилу. Что это за тайна — я разгадать не могу или, может быть, не умею.

Многое в Винцуне меня удивляет, и я теряюсь в догадках и предположениях. О, если бы я знал…

Несколько дней назад мы сидели вечером вдвоем, и я читал ей поэму Словацкого «В Швейцарии». Читая, я не мог отрешиться от мысли, что история, которую поэт написал кровью сердца, удивительно похожа на мою: «вот так впервые под навесом радуг я встретил ту, которой сердце радо»[29], а потом и для меня настала минута, когда с уст Винцуни «улыбка скромная слетела, меня коснулась и назад вернулась в гнездо, где жемчуг блещет в розе алой», потому что и она некогда была «как белый лебедь посреди тумана, лазурных вод сиятельная панна…», «подводные хрустальные чертоги она имела, а для ночи темной на ней корона лунная блестела… Все сделала б со мной, что захотела». Стихи поэта пронизаны такой интонацией, что, произнося их вслух, человек невольно выдает то, что творится в глубине его души, даже если он изо всех сил старается это утаить; я знаю теперь о опыту, что мужчина, который хочет скрыть свою любовь, никогда не должен читать своей возлюбленной таких стихов. Чем далее я читал, тем больше я жалел о том, что начал. Каждая строка, казалось, была написана обо мне, я был растерян, голос мой дрожал, не слушался меня, я чувствовал, что бледнею. Помнишь ли ты то чудесное место в поэме, где удивительно точно изображается иллюзия сердец, обманутых волнами судьбы? «Увидели: играют волны, плещут, в них наши отражения трепещут, и вдруг они, не мысля о разлуке, одно другому ринулись навстречу. По воле струй переплетались руки, хоть нас соединяли только речи. Ах ты волна, безумная, пустая, уста с устами сблизила, блистая… Так угадав сердечное сближенье, волна, полна лучистого движенья, объяла нас единым светлым кругом, смешала, точно ангелов, друг с другом. Когда я вспомню, боль моя безмерна; волна неверная, ты поступила верно!..»

Я не мог дальше читать, голова у меня закружилась, в глазах потемнело. Я отложил книгу и взглянул на Винцу-ню… Она лежала на диване. С некоторых пор она все больше лежит, ослабела; бледное лицо ее, освещенное лампой, выделялось на темной подушке. Глухо, как эхо, Винцуня повторила: «Волна неверная, ты поступила верно!» — и очень странно посмотрела на меня. Что означал этот взгляд? Я не понял, а может, не хотел… не смел… боялся понять… Я увидел в нем такую ужасающую и вместе с тем такую небесную глубину, что… еще минута, и я бросился бы перед Винцуней на колени, схватил ее в объятия.