В предгорьях Урала - [42]

Устинья вывернулась; сильный удар в лицо оглушил Фирсова. Женщина бросилась бежать. Шатаясь, Сергей поднялся с травы и, пнув туес, не оглядываясь, побрел к дороге.

Увидев взволнованное лицо снохи, Лупан отложил молоток, которым отбивал литовки, и покосился на молодуху.

— Что за тобой черти гнались, что ли, запыхалась вся? — спросил он подозрительно.

— Торопилась, тятенька, поспеть к обеду, — подавая узелок с хлебом, сказала Устинья. — Да так торопилась, что и молоко забыла взять.

— Ну и память же у тебя, девка, — покачал головой Лупан и занялся своим делом. — Крупы принесла?

— В мешочке с хлебом лежит, — ответила Устинья и вошла в шалаш. Обхватила руками горевшие, как огонь, щеки и долго стояла, не шевелясь. Через полчаса, сварив обед косарям, Устинья ушла вместе с ними на покос.

Спустились тучи. За Тоболом погромыхивало. Первые капли дождя упали на землю.

Щурясь от солнца, Лупан поглядел на небо и стал торопить косарей, которые шли последний прокос.

— Бросайте, быть грозе, — сказал он тревожно, и косари заторопились к шалашу.

Устинья была рада передышке. После обеда она косила вяло, во всем теле чувствовалась какая-то расслабленность. Машинально махала литовкой и видела перед собой побледневшее лицо Сергея, злобный оскал его зубов.

Внезапно налетевший порыв ветра заставил ее прибавить шагу. Из-за реки, крутясь, неслись клочки сена, береговой песок, пролетели тревожно кричавшие чайки. Степь нахмурилась, покрылась серой холодной пеленой. Новый порыв ветра чуть не сшиб Устинью с ног. Над Тоболом, озарив на миг трепетным светом камыши, полыхнула молния. Затем раздался сухой треск, и воздух наполнился грохочущим гулом. Казалось, что-то огромное, невидимое обрушилось на землю. Косари бросились бежать и вскоре скрылись в шалаше.

Гроза прошла быстро. Устинья вышла из шалаша и долго смотрела на залитую солнцем степь. Изумрудами сверкали на траве дождевые капли. В свежем воздухе слышалась трель жаворонка и где-то у Тобола затянул свою песню чибис. На душе Устиньи стало легко, отрадно.

Глава 28

Мартин-Иоган Тегерсен сидел в своем богато обставленном кабинете и просматривал счета поставщиков. Дела шли неплохо, контракт с интендантством сулил большие барыши. Тегерсен, оторвавшись от бумаг, с наслаждением вытянул под столом длинные ноги и закурил. В дверь постучали.

— Да! — он с озабоченным видом углубился в бумаги. В кабинет вошла молодая, скромно одетая женщина и спросила:

— Я слышала, что вам требуется секретарь.

— Да, ви предлагайт свои услуг? Карашо, документ.

Просительница подала паспорт на имя Нины Дробышевой из Марамыша.

— Ви Марамыш?! О! Мой супруг тоже Марамыш.

— С Агнией Никитичной я немного знакома, — сказала Дробышева.

— Карашо, карашо. Ми создавайт вам лючий условий, — Тегерсен вышел из-за стола. — Завтра занимайт вот эта комнайт, — открыв дверь кабинета, он показал на свою приемную комнату.

— Я прошу, чтобы вы дали мне возможность съездить на несколько дней в Марамыш, — сказала Дробышева.

— Карашо, карашо, — торопливо согласился Тегерсен. И когда посетительница ушла, он сложил губы сердечком, поднес к ним пальцы и прищелкнул языком.

Получив согласие хозяина, Нина Дробышева выехала с попутчиком в Марамыш.

Был жаркий день. Заморенная лошаденька бежала мелкой трусцой, лениво отмахиваясь хвостом от оводов. По сторонам дороги лежали поля, заросшие пыреем. Кое-где виднелись отдельные островки дикой сурепки. Сумрачный вид крестьянских пашен дополняли оголенные рощи. Червь поел всю листву. Возница, угрюмый на вид мужик из деревни Растотурской, на вопросы отвечал неохотно, склонив голову на чемодан, Нина стала дремать. Приехала она в Марамыш в полночь. Утром она направилась к Григорию Ивановичу.

Русаков по обыкновению был в своей мастерской, которая, как и раньше, стояла в переулке на задах батуринского дома. Завидев подходившую Нину, он снял фартук, протягивая руку, спросил:

— Как съездила?

— Неплохо, — здороваясь с Русаковым, ответила Дробышева и посмотрела по сторонам.

— Прости, Нина, — улыбнулся Григорий Иванович, — я был так рад встрече с тобой, что даже забыл обязанности хозяина. Сейчас закрою мастерскую и пойдем ко мне, — сказал он девушке.

— Как Устинья Елизаровна живет? — спросила она доро́гой Русакова.

— Вышла замуж. — В голосе Русакова прозвучала нотка грусти.

Усадив свою гостью, Григорий Иванович попросил:

— Давай рассказывай новости.

— Связь с местной подпольной организацией я установила, — медленно начала девушка, — но в городе чувствуется влияние меньшевиков, в особенности на консервном заводе. Среди привилегированных рабочих, главным образом мастеров, идея создания «рабочих групп» при военно-промышленном комитете нашла поддержку. Учитывая эту опасность, Зауральский подпольный комитет в помощь своим людям направил меня на консервный завод. Теперь я являюсь личным секретарем господина Тегерсена, — улыбнулась Нина.

Внимательно слушавший Русаков выбил пепел из трубки и начал неторопливо:

— Нужно держать тесную связь с легальными организациями. Я имею в виду профсоюзы, больничные страховые кассы, рабочие кооперативы и культурные общества. Там нужно твердо проводить партийную линию. Мне кажется, что товарищи из Зауральска недостаточно активны в этой области. Так и передай им. Нужно уметь во-время возглавить движение народных масс. А ростки, здоровые, крепкие ростки появились уже всюду. Возьми армию, — заговорил оживленно Русаков. — На днях мой хозяин Елизар Батурин получил письмо от сына. В этом письме, правда, в осторожных выражениях, он сообщает, что война вызывает недовольство солдат, среди них началось брожение. Не так давно он, вместе со своим товарищем Осипом, за неповиновение начальству попал в штрафную роту и отправлен на фронт. В деревне Закамалдиной крестьяне разнесли по бревну хлебные амбары Фирсова. У Бекмурзы Яманбаева бедняки отбили гурт скота и спрятали его в камышах. Искры революции вспыхивают всюду. Заря близка! — Григорий Иванович поднялся из-за стола и прошелся несколько раз по комнате.