Да и Елена Георгиевна познакомилась с Андреем Дмитриевичем будучи совсем другим человеком, но не случайно, а благодаря большому уму и способности противостоять не только откровенно враждебному диктаторскому миру, но и оставаться независимой от советско-либерального, казалось бы, такого ей близкого мира (что, безусловно, объединяет Боннэр и Сергея Александровича Бондарина), нашла в русской истории самое близкое к диссидентскому движению время. Об одном из диссидентов, слишком глубоко влезшем в российскую политику, Елена Георгиевна сказала мне: «Ему не хватает брезгливости». У нее самой был достаточный запас и брезгливости, и здравого смысла, чтобы воспринять как единое целое и как наиболее важное и значимое для истории России и демократического движения начало XX века. И поэтому нельзя сказать, что Сахаров и вся его семья, которую он «не успел узнать», ни в чем на нее не повлияли.
А пока эту последнюю посмертную (хотя и изданную) книжку Елены Боннэр и тюремные записки Сергея Бондарина никто не читает. Но им еще придет срок.
Эта книга не может не производить странного впечатления. Очень юный человек с большим запасом самомнения и высокомерия, заметим – практически ничем не обоснованными, – по сложившимся обстоятельствам знакомый с замечательными, уже тогда знаменитыми, очень многое совершившими людьми, не только считает себя ровней и, исходя из этого, строит отношения с этими по возрасту годными ему в родители людьми, неотделимыми от русской истории – Жегиным, Гелием Снегирёвым, Некрасовым, Шаламовым, Параджановым, Боннэр и Бондариным, но и описывает их без большого почтения. Молодой человек явно восстанавливает в памяти свои прежние отношения, а не оценивает своих знаменитых знакомых с современной точки зрения. Можно было бы сказать, что все это не более чем характеристика его самого – случайно оказавшегося среди бесспорно крупных людей, их толком не понявшего, не оценившего и оставшегося при своем юношеском самомнении. Подобные воспоминания нечасты, но известны, хотя и не вызывают большой симпатии.
Но, во-первых, я не хочу ретушировать прошлое, подгонять его к современным оценкам, что горазды делать большинство мемуаристов. А во-вторых, при остром ощущении пути, думаю, именно благодаря своей независимости, я подвел себя к длительным и мучительным тюрьмам почти как у Шаламова, без страха смерти; к пренебрежению, как у Татьяны Борисовны Александровой, соблазнительными карьерными, финансовыми и иными предложениями, которые мне делались (и делаются до сих пор); стал равнодушен к известности. К способности десятилетиями, в одиночку, в противостоянии и КГБ и российским либералам, реально оценить перспективы нашей страны, бороться с надвигающейся трагедией, десятилетиями жить в изоляции и забвении. Но за эти годы «одиночества и свободы» я написал несколько, возможно, интересных для кого-то книг, вел собственный сайт и доказал преданность русской культуре, пополнив семейные коллекции, самостоятельно собрав ни на что не похожий в России музей, где вещи мирового класса прихотливо сочетаются с работами мало известных, но расширяющих пространство искалеченной русской культуры художников. И всему этому я научился у тех замечательных людей, о которых без всякого пиетета пишу в этой книге. У меня были хорошие друзья и учителя. И при всей своей независимости, временами похожей на неуважительность, я не был, возможно, никудышным учеником.
