В пору скошенных трав - [9]

Дед осмотрел рану и сказал: вовремя пришел, еще б чуток помедлил — и ничем бы не помочь. Почистил, подрезал, пришил — и остался Парфен с носом. Делая операцию, дед пересказывал историю, описанную еще Николаем Васильевичем Гоголем. Парфен, превозмогая боль, слушал, диву давался. И потом, когда над ним посмеивались односельчане, ссылался на этот случай, напечатанный в книге и рассказанный Касимычем; и в который раз радовался, что нос его не покинул, хоть и готов был к такому вероломству.

Хирургия служила не только прямому своему назначению, но в некоторых неожиданных обстоятельствах помогала деду сохранить выдержку и спокойствие…

Случилось ему целый год работать на медпункте в Карташевке и каждый день пешком отмахивать семь верст туда и семь обратно — мимо станции, через поле, по краю леса.

В то лето все кому не лень рассказывали, слушали, жевали и пережевывали жуткую историю об объявившемся бандите, головорезе и вампире, совершавшем неимоверные по жестокости преступления. Где точно он свирепствует, никто не знал, жертв не видел и очевидцев не встречал, но говорили про него все. Изустный призрак его несколько раз обошел округу, возвращаясь в село из новых мест. Каждое такое возвращение принималось за подтверждение.

В самый разгар этих россказней шел дед однажды утром на работу и, миновав станцию, заметил, что вослед увязался какой-то бродяга. На расстоянии полуверсты он шаг в шаг осторожно ступал по пыли, не приближаясь и не отставая. Одно это позволило смекнуть, что тот выжидает время, когда подойдут к самому пустынному месту, откуда и до станции далеко, и до Карташевки не близко…

Взвесив обстоятельства, дед решил устроить встречу поскорей, пока станция рядом. И именно хирургия помогла ему тотчас хладнокровно и четко составить план хитрейшей наступательной обороны.

Он достал бритвенно отточенный кривой садовый нож, который всегда брал в дорогу, спокойно раскрыл и спрятал под брезентовый плащ, перекинутый через руку; затем решительно остановился и стал ждать бандита.

Расчет был прост: когда тот окажется рядом, неожиданно выпростать нож из-под плаща и точным движением снизу вверх вскрыть ему брюшную полость. Это конечно же сразу выведет его из строя. Такова первая часть расчета.

За ней начиналась вторая. Дед всегда носил с собой походный, еще от армейской службы оставшийся, хирургический набор в кожаном подсумке-раскладушке (скальпели, ножницы, пинцет, иглы, шелковая нить в герметической пробирочке и прочее). Так вот, когда вампир с распоротым животом упадет (не упасть он не может), дед спокойно заправит ему назад все выпавшее; как положено обработает рану и зашьет, после чего сообщит о происшедшем в станционную милицию…

А пока, остановившись посреди дороги, дед вызывающе ждал. Он отлично представлял, с какой силой надо всадить нож, чтоб не повредить внутренностей, лишь распороть брюшину. Присмотрел и местечко у обочины, где удобно расположиться с инструментами на сравнительно чистой траве.

Бродяга приблизился настолько, что дед уже наметил, куда направить нож…

Потрепанные мелестиновые портки… Распахнутый, видавший виды пиджачишко не помешает… Хуже, если б был застегнут… Лица дед не разглядывал — успеется потом…

Еще пара шагов — и надо начинать…

— Касимыч! Да это ты, что ль? — радостно крикнул бродяга.

Дед вскинул глаза.

Друг великий Егор, еще зимой подавшийся из Карташевки на торфушки, протягивал руку.

Однако операцию, хоть и не очень сложную, на этой дороге деду все ж пришлось сделать.

Возвращался он как-то зимой под вечер. Поземка переметала путь, с каждым шагом темнело. И из мути этой вывернулась тетка, укутанная шалью по самые глаза. Увидев деда, она всплеснула руками, кинулась навстречу, бормоча странным горловым голосом не разобрать что, показывая заснеженной рукавицей себе на лицо, всхлипывая и в то же время как бы приплясывая от радости.

Дед пригляделся и узнал Марью из Фролова. И сразу же вспомнился ее недуг: зевая, она частенько вывихивала челюсть. Человеку несведущему такое может показаться даже смешным, но Марье не до смеха идти с открытым ртом в метель за десять верст к фельдшеру, чтоб тот посадил челюсть на место… Кстати, недуг этот древний. Дед ссылался иногда на сочинение, написанное по-латыни и называвшееся «Де максилля люксата», то есть «О вывихнутой челюсти». Но это не к делу.

Дед мигом помог размотать шаль, вытащил из-под шали белый платок, вложил несчастной в рот (так положено — чтоб не голыми руками), взялся покрепче, одному ему известной хваткой, рывком, сильно потянул вниз. Челюсть щелкнула и села на место.

Баба радостно разревелась.

— Кормилец ты мой, спаситель! Ить я в больнице была, всех докторов умучила — никто вправить не мог. Иди, грят, к Касимычу в Карташевку.

7

Помимо мастерства страждущих влекли к деду еще его бескорыстие и душевность. Он никогда не только не спрашивал — не намекал даже на плату за лечение, принимая дома или уходя в ночь-полночь по частным вызовам. Не было у него никакого расценника. Кто мог, платил сколько мог, а кто не мог — ничего не давал, и на том спасибо. Тот мужик с развороченной ногой за операцию конечно же не платил, да и речи не было о деньгах — дед спасал его жизнь, при чем тут кошелек… Он пришел, когда смог ходить (в аккурат на Петра и Павла!), принес четверть водки, с ним те трое, что привезли его с поля, и был дан пир в честь выздоровления. Великим другом он стал раньше — когда лежал после операции на телеге и угощался дедовой махрой. Тогда они почувствовали симпатию друг к другу.