В понедельник дела не делаются - [72]

Безусловно, то была гипертрофированная форма материнской любви, она хотела ему только добра.

«И родителей месяц почти не навещал! Обижа-аются они…»

Оправдывая себя, Миха мысленно истово твердил, что он занимается нужным делом. Ради людей, ради девчонок своих едет в ночь на дышащей на ладан машине с водителем-камикадзе, голодный, издёрганный. В поисках ублюдка, который куском бетона размозжил голову маленькому мальчику.

И не вина, а беда его, что работа эта чёртова поломала ему судьбину. Деформировала, сожрала. Раньше же он был домашним, почти ручным.

Подъехали к железнодорожному переезду. Микрорайон «Рассвет» находился в десяти километрах от города. В советские времена здесь стояла войсковая часть, которую в народе почему-то называли «дикой дивизией», по городу катались её «ЗИЛы» и «Уралы» с госномерами с буквами «МЮ».

Ещё здесь при коммунистах в семидесятые годы отстроили цех электромеханического завода, какое-то вредное химическое производство.

Под это дело в бывшей деревне Погорелки в рекордные сроки для рабочих гальванического производства были воздвигнуты несколько десятков блочных пятиэтажек со всеми удобствами. С городом микрорайон связывало регулярное автобусное сообщение, девятый маршрут.

С перестройкой, демократизацией и приватизацией оборонная промышленность захирела. Войсковая автомобильная часть, в которой трудилось много жителей «Рассвета», в одночасье была расформирована. И в микрорайон пришла настоящая беда. Работы не осталось никакой. Один за другим позакрывались магазины, детские сады, почтовое отделение, клуб, поликлиника. Наиболее жизнеспособные индивидуумы семьями и поодиночке переехали в город, освоились там. Взамен им, в пополнение к оставшимся слабым, покатившимся под горку, быстро спивающимся прибывал из города люмпен, по дешёвке засадивший жильё.

– Который тут «семь-бэ»? – начальник розыска грудью налёг на руль, выглядывая таблички на домах.

Улица в микрорайоне была одна – Ленинградская.

– Я по дежурству выезжал недавно на-а-а кра-ажу в «пять-а», – зевая, с заднего сиденья подал голос Рязанцев. – Он рядом со школой. Этот, что ли? А вон мужик идёт, давайте спросим!

У ночного поддатого прохожего получили информацию.

Оперативная «Нива», переваливаясь, поползла по ухабам и рытвинам в обратную сторону, к переезду.

– Приехали!

Борзов заглушил двигатель. Маштаков уже выскочил, массировал затёкшую ногу. Вслед за ним, наклонив вперёд «командирское» сиденье, вылезал Андрейка Рязанцев.

У искомого дома «семь-бэ», панельной трёхподъездной пятиэтажки, горел одинокий фонарь. Частично освещая неприглядное строение, двери в подъездах которого отсутствовали.

Не доставало и стёкол в окошках подъездов. Оконные рамы в некоторых квартирах были заколочены фанерой. На первом этаже в угловой квартире горел свет. Голая лампочка на плетёном шнуре озаряла убогое нутро загаженной кухоньки.

– Тридцать пятая квартира, третий подъезд, второй этаж, – быстро вычислил Борзов, – пошли.

Рязанцева на всякий пожарный оставили внизу под балконом. Звонок на двери не работал, Маштаков с Борзовым замолотили в два кулака. Скоро послышались шаркающие шаги, испуганный женский голос спросил: – Кто? – Откройте, милиция! Есефьев Иван Кириллович здесь проживает?! Начальник УР заорал так громко, что Миха прикрыл ухо. Лязгнул металлом замок, дверь со скрипом отворилась. Измученное лицо стоявшей на пороге худенькой женщины выглядело обреченным. – Зде-есь… Это мой сын… На естественный вопрос «А что случилось?» у неё не хватило сил. – Он дома? – переход Борзова с ора на шёпот усилил зловещую картину ночного вторжения. Женщина только кивнуть смогла. – Разрешите, – начальник розыска и старший опер, оттеснив хозяйку в сторону, решительно шагнули в квартиру. Привычно разошлись по разным комнатам. – Здесь он! Спит, – Борзов щёлкнул выключателем в «зале». Миха быстро присоединился к нему, озираясь по сторонам. Раньше обстановка в жилище, судя по всему, была приличной – стенка «Русь», мягкая мебель, люстра с полусотней стеклянных, под хрусталь, подвесок. Теперь на всём лежала печать необратимого запустения. В пустой практически стенке стояли лишь разнокалиберные чашки и рюмки, в книжном шкафу на одной полке осталось десятка два потрёпанных книжиц с полуоторванными обложками. Сплошь классика. Тургенев, Некрасов, Чехов Антон Павлович. То, что невозможно продать или обменять на самогон-вино. На продавленном диване, уткнувшись ничком, похрапывал утлый скверно пахнущий человек. Одна рука его свисала как плеть. – Смотри, Сан Саныч, – Маштаков опустился на корточки рядом с диваном, приподнял эту вялую безволосую руку. По тыльной стороне кисти змеилась глубокая царапина. – Свежая! И ещё здесь!

Миха перемещался мягко, почти неслышно, обретя молодую, забытую пластичность. Как когда-то на ринге.

Он подхватил с пола потрёпанную джинсовую курточку – единственный предмет гардероба, от которого Есефьев успел освободиться, перед тем как рухнуть на лежанку. Борзов за локоть развернул опера под свет единственной, не мощнее семидесяти пяти ватт, лампочки.

– Кровь, Саныч! И на другом рукаве!