В полночь упадет звезда - [117]

Завидев перед собой самого князя – рослое солнце в блестящем красном кафтане, – девушки замедлили шаг, потом остановились. Князю-владыке не полагалось выходить навстречу Живе, и девы не знали, как им себя вести, но встреча была очень многозначительной.

И тогда вперед вышла старшая посестрима – Горыня.

– Будь жив, княже! – приблизившись на три шага, она низко поклонилась, придерживая рукой косу, чтобы не упала в дорожную пыль. – Здоров ли ты? Благополучен ли?

– Горыня… – хрипло от волнения пробормотал Амунд и шагнул к ней вплотную. – Это ты!

Он взял ее за плечи, и у видевших их захватило дух. Оба нечеловечески огромные, нарядные, красивые, щедро залитые солнечным светом, они напоминали Землю и Небо, готовых слиться в брачном объятии в этот священный день.

– Это я, – Горыня не посмела подмигнуть своему князю, но многозначительно прищурилась.

– Ты вернулась…

– С гор Угорских, – подсказала Горыня, выразительно раскрыв глаза и намекая, что об истинной цели ее путешествия не стоит объявлять. Пока.

– И как там… все?

– Лучше не придумаешь. – Видя его потрясенное лицо, Горыня все же не удержалась и подмигнула. – Кланяются тебе… жители гор Угорских. Передать велели: так томилась Фрейя страстью к Ётунхейму, что… в общем, все глаза выплакала! И вот еще… подарочек тебе.

Горыня вынула из-под платье крепкий ремешок, на котором висел перстень, и обрезала узелок. Перстень был греческой работы, немыслимой цены: золотой, с крупным ярко-голубым камнем в окружении мелких белых жемчужинок. Брюнхильд послала его Амунду, как залог своей руки. Как память о своих голубых глазах, льющих светлые слезы и устремленных к нему одному.

Амунд осторожно взял перстень и осмотрел. Узнал: он видел этот перстень, из Олеговой греческой добычи, на руке Брюнхильд еще в тот далекий день, когда она поднесла ему коварное вино. Попробовал надеть – налез только на мизинец, и то не до конца.

Но велика ли важность? От прилива чувств на темно-голубых глазах Амунда заблестели слезы – будто ливень собрался в грозовых тучах, готовый облить всю грудь земную. Горыня еще ничего толком не сказала, но весь вид ее, взгляд, и этот драгоценный дар говорили об одном: Фрейя услышала его мольбы. Уже вот-вот Брюнхильд будет с ним. И счастье, будто обжигающая лава, растопило и смыло серый камень тоски. Амунд едва мог вздохнуть, не чуял земли под ногами.

Не находя слов, он схватил Горыня в объятия и крепко прижал к груди. При всей ее силе, Горыня чуть не вскрикнула, ощутив мощь этих железных рук, но, очень польщенная, сдержалась и попыталась улыбнуться. В лицо Амунду пахнуло горьковато-сладким духом ландыша – любовных слез самой земли-матери; кровь будто вскипела, и от избытка чувств Амунд несколько раз жадно поцеловал вестницу.

От непривычности этого ощущения у Горыни округлились глаза. С поцелуями она была знакома только по обряду посестримства, когда девки целуются через венок на березе, но мужчина поцеловал ее впервые в ее жизни. Да он и был на свете один такой – мужчина, с которым ей было не смешно целоваться. Не зря эти лоси ушибленные, Олеговы бережатые, все шутили, что Лютульв никак не найдет скамеечку подходящую…

«Ну теперь и меня счастье не обойдет», – мельком подумала Горыня, стараясь прийти в себя и загнать глаза со лба на место. И, посмев расслабиться, не без удовольствия прильнула к широкой груди волота, что был выше нее!

Даже счастье у него великанское. Одной его капли простому человеку хватит на всю жизнь. Горыня понимала, что Амунд так же целует через нее Брюнхильд, давая выход своей удушающей страсти, как Брюнхильд на прощание пыталась обнять ее вместо Амунда, но накал этой любви, разделенной десятью днями пути, был так велик, что и у нее закружилась голова, а все тело пронизал трепет.

Мелькнула невольная зависть – счастлива будет Золотистая Брюнхильд, когда законной хозяйкой займет место в объятиях своего орла!

* * *

Амунду не терпелось расспросить Горыню – он хотел знать каждую малость, касавшуюся Брюнхильд, жизни в Киеве и того, с чем его посланница, собственно, приехала. Но сделать это сразу было нельзя: Горыня должна была закончить обряды во славу Живы, и даже князю приходилось уважать права богов. Живу отнесли на луг, поставили там, завели вокруг нее пляски с песнями. Быстро собирался прочий народ; везли бочонки пива и медовой браги, мужчины, женщины, старики располагались на траве, так чтобы хорошо видеть игры молодежи, дети носились туда-сюда с пучками трав и цветов, галдели, будто стая скворцов.

Амунд с приближенными сидел напротив Живы, на принесенных из города кошмах и овчинах; для князя расстелили сарацинский ковер, и он вытянулся на нем, будто горная гряда. Держа в руке медовую чашу, он наблюдал за девичьими играми. В середине широкого круга, возле Живы, стояла Бегляна, а остальные шли по кругу и пели:

Князь по городу гуляет,

Князь княгини своей ищет:

Уж как где моя княгиня?

Где княгиня молодая?

Это была обычная игра из числа предсвадебных – тех, что описывают любовное томление и брачный выбор, а потому так волнуют молодых. Последние двенадцать-тринадцать лет Амунд наблюдал их со спокойным сердцем, но сейчас каждое слово песни казалось обращенным именно к нему. «Княгиня молодая» – от этих слов лицо Брюнхильд снова вставало перед ним. «Я знаю, где она! – хотелось ему сказать. – Скоро она будет здесь!»