В полночь упадет звезда - [115]

А к ней приблизилась истинная вила – ростом с дерево, в варяжском платье цвета коры молодой осинки, с косой, такой длинной и тяжелой, что походила на жердь. Сплести себе венок ей не хватило времени, и она просто набрала в ельнике ландышей и заткнула пучки их за очелье по обе стороны лица, вплела в косу жемчужные нити на тонких зеленых стеблях, а в застежку рубахи на груди вставила несколько красно-рыжих лютиков, и они сияли там, как маленькие, еще не дозревшие до полной силы солнышки. В сочетании с зеленовато-серым цветом длинного платья (помятого от долго лежания в седельной сумке) этот убор придавал ей вид истинной богини-земли в расцвете юных, но уже мощных сил.

– Здравствуй, Жива-матушка! – Вила поклонилась богине и огляделась. – Вы, букашки и козявки! Вылазьте, не бойтесь! Я теперь с вами – будем старшую посестриму выбирать!

И уперла руки в бока, давая понять, что выбор-то уже по сути сделан.

– Г-Горыня… – из-за ближайшего ствола высунулась Бегляна, изумленная, но не испуганная. Она первой сообразила, что такое они видят. – Это ты, или вила тобой перекинулась?

– А ты как думаешь?

– Тебе же положено на краю света быть… в горах Угорских, да?

Только самые близкие к Амунду люди знали, куда и зачем он услал Горыню, для прочих Хавлот и телохранители распустили слух, будто князь отправил деву-волота в горы Угорские – родню искать.

– Воротилась я. Ну что, как князь? Здоров? Весел?

– Здоров, да не больно-то весел! – Бегляна вышла из-за дерева, оправляя рукава сорочки и отряхивая с них лесной сор. – Вздыхает все, печалится. Известное дело – три лета как вдовцом живет, – важным голосом, подражая матери и прочим большухам, добавила она. – Еще бы не вздыхать – он ведь мужчина в самой силе. Уж моя мать его и так и этак уговаривает невесту выбрать – слушать не хочет.

– Ну теперь-то он повеселеет! – заверила Горыня. – Что одеревенели? Давайте-ка платок метать!

Прежде чем покинуть рощу, предстояло закончить обряд «впрыгивания в плахту» и посестримства. Это было дело долгое, а Горыне не терпелось увидеть Амунда. Она соскучилась по нему, но куда больше ее нетерпение подогревалось мыслью о том, какую радостную весть она ему принесла.

* * *

Общее гулянье под Божьей горой ожидалось только после того, как девушки покончат со своими обрядами и выйдут с Живой из рощи в луга. Но Амунд, князь плеснецкий, ушел из дома почти на заре, вслед за женщинами, которые отправились набирать травы и ветви. В этот день сам лес приходил в гости в человечье жилье. Повсюду, от самой бедной хижины до княжеской гридницы, пол устилали травой, на стены вешали венки из березовых и кленовых ветвей, в угол над столом ставили срубленную березку, так что домочадцы садились есть под сенью ее ветвей, в запахе древесного сока, будто в лесу. В каждый свободный горшок и кринку ставили пучок цветов и травы, и привычное жилье исчезло, оборачиваясь уголком зеленой рощи.

Амунду не сиделось дома. Сегодня не было ни обычных занятий, ни дел, ни упражнений; даже гриди мылись и причесывались, желая предстать в лучшем виде перед нарядными девками. Амунд смотрел на них, чувствуя себя истинным ётуном из льда и камня – не только по росту, но и по возрасту. Ему шло лишь тридцать первое лето, но ощущал он себя на все три сотни. Тот Амунд, что когда-то женился на Вальде, казался ему другим человеком, лишь слегка на него похожим. А этот, нынешний, устал от тоски по другой деве, по Золотистой Брюнхильд, так устал, как будто тоска эта была серым камнем с бычью голову величиной, и вот уже который месяц он таскал на шее этот камень, днем и ночью, зимой и летом. С которых пор? Он не знал. С прошлой осени, когда Брюнхильд дала ему согласие? С весны четырехлетней давности, когда он впервые понял, что хочет видеть эту деву своей женой? В походе он не так уж много о ней думал – очень далеки от нее были сарацинские страны, да и никто не обещал, что он из похода вернется живым.

И вот он вернулся, но всю радость от привезенной добычи, сознания своей удачи и славы заслонили голубые глаза Золотистой Брюнхильд, ее взгляд – то горделивый и властный, то податливый и нежный, способный растопить даже лед Ётунхейма. Дочь конунга была рождена подобной богине, но была женщиной и жаждала покориться – и от мысли, что эта богиня готова отдаться в его власть, у Амунда переворачивалось сердце в груди. Ее глаза манили, обещали истинное счастье, а без нее и в светлый день ему было темно. Киев, где жила Брюнхильд, представлялся ему земным Асгардом; в его памяти она сияла так ярко, что, казалось, лучи ее красоты должны пробиваться через кровлю княжьего дома.

У этого солнца была своя туча – упрямство отца ее, князя киевского Хельги Хитрого, что обхитрил сам себя, а страдать заставлял Амунда. Однако есть ли хоть один князь на свете, способный одолеть волю богов? И особенно – богинь.

Сегодняшний день, столь радостный для всех молодых, для старого ётуна Амунда оборачивался мучением. Для кого он окунался в холодную реку на заре, для кого расчесывал длинные волосы и приглаживал маленьким костяным гребешком густую бороду – ведь Брюнхильд его не увидит, ее не будет среди нарядных дев Живиной дружины. Для кого красный кафтан сарацинского шелка, с царскими зверями-симоргами – полупсами-полуптицами, – серебряная гривна, звенящая десятком золотых и серебряных перстней, золотые обручья, дорогой златотканый пояс? Собственные телохранители потрясенно присвистнули при виде него, могучего и красивого грозной подавляющей красотой, будто сам Перун – а он с трудом тащил эту мощь, как переполненная огнем и влагой грозовая туча, не находящая, куда пролиться. На что ему это все, если она, его богиня Жива, не видит? Сердце щемило от сожаления, что Брюнхильд нет здесь в этот светлый, душистый день. Что она не сидит за его столом, осененная шелестом пришедших в гости берез. Не ее небесные глаза блестят из-под пышного венка. Что он не может обнять ее сегодня, когда у всех отроков – а то и у людей постарше, – на уме одни объятия. Бесплодная страсть лишь его самого сжигает изнутри. Брюнхильд одна была в его мыслях, как одно солнце в небе.