В полдень на солнечной стороне - [19]

К Петухову Пугачев относился снисходительно.

— Ты уже ротой командуешь, но воюешь, как бухгалтер.

— Почему как бухгалтер? — спрашивал Петухов.

— А потому! — резко говорил Пугачев. — Я тебе приказываю: доложить, как выполнили задачу! А ты вякаешь: Семенов ранен, у станкового кожух пробит и еще какие-то повреждения; у санинструктора кончились ампулы с противостолбнячной жидкостью. Разве так докладывают?

— Я же вам сказал, на указанный рубеж вышли.

— Значит, первое — задачу выполнил! Второе — потери противника? Трофеи? А ты о чем лепетал?

— Не лепетал, а требовал Семенова, в санбат отправить, новый кожух на пулемет получить или хотя бы оружейного мастера, и ребята, легко раненные, могут микроб столбнячный себе занести, — вот что мне тогда главное было.

— Не бухгалтер, а даже счетовод! — презрительно сказал Пугачев. — Да ты на меня глазами не скалься. Воевал хорошо, знаю. Но пойми простое и ясное как день. Ты мне докладываешь — уничтожено столько-то противника, трофейное оружие такое-то, боеприпасы… Я докладываю в полк, полк — в дивизию. А дальше что? Дальше команды: «Наградить! Отметить! Объявить!» Честь не только тебе — всему батальону, полку и так далее. Ну, понял?1

— Понял, — равнодушно согласился Петухов и спросил: — Значит, Семенова представите?

— Ты, случайно, не из пионервожатых? — осведомился Пугачев.

— Нет, а что?

— Уж очень шибко идейный. А ведь люди, которые сейчас воюют, они те же самые, что до войны жили, и на войне со всякой всячиной, как и до войны.

— Неправда, — сказал Петухов. — На войне человек становится лучше, чем он был.

— Или хуже, — сощурился Пугачев.

— Значит, раньше такой только скрывал в себе плохое, а на войне плохое не скроешь. Человек тут перед всеми наружу.

— Скажи пожалуйста, как глубоко копает. — Пугачев задумался. — Хотя, может, и так. А про меня что скажешь?

— Вам хорошее про себя надо знать или плохое?

— Если ты такой принципиальный, валяй про плохое.

— А можно?

— Приказываю!

— Знаете, товарищ комбат вами бойцы восхищаются, но почему-то не очень любят.

— А я не девица, не барышня. — Мощная шея Пугачева побагровела, он нетерпеливо произнес: — Подлаживаться, искать себе симпатии поблажками не собираюсь.

— Вы очень храбрый, и бойцы знают, вы храбрый, но когда вы только это перед ними подчеркиваете, получается вроде того, что вы считаете их недостаточно храбрыми, а это неправда, и поэтому обидно.

— Постой, постой, как ты сказал?

Выслушав снова Петухова, Пугачев произнес протяжно:

— Интересно получается. За то, что командир смелый, они обижаются, будто это им в упрек за несмелость. Так, что ли?

— Смелость — хорошо. Смелость бывает и в том, чтобы не побояться людям показать, что ты боишься, как и всякий человек, зря, без пользы погибнуть, что жизнью дорожить надо своей и, значит, бойцовской. Тогда люди такому командиру больше, чем себе, верят и не боятся погибнуть, выполняя его приказ, — горячо говорил Петухов.

— Ну и ну! Стихов не пишешь? Да ты не сопи так, будто противника обнаружил в поле своего зрения.

Пугачев тряхнул блестящими волнистыми русыми волосами.

— Может, и правда я таким скоростным способом хотел себе геройский авторитет сразу схлопотать. Ну и кроме того, люблю среди всех хоть чем-нибудь да выделяться. Бой смелых любит. А я бой люблю. — Произнес задумчиво: — Конечно, мне бы лучше в авиацию истребителем — вот тут бы я себя показал.

— Могу быть свободным? — спросил Петухов.

Пугачев положил на плечо Петухова тяжелую сильную руку и, приблизив свое красивое горячее лицо с блестящими, как у птицы, глазами, сказал задушевно:

— А знаешь, что меня жжет? Семья моя в погребе погибла во время бомбежки Смоленска. Всех землей завалило насмерть. — Вздохнул: — Так что я не всегда, как ты считаешь, только себя выказываю, а вроде для отдыха души хочу собственноручно, хоть иногда, фашиста коснуться… — Помолчал, добавил, хитро подмигнув: — Ну и хочу, верно, не батальоном командовать, а полком или, может, даже дивизией. На такую командную должность выдвинуться, чтобы полновесней по ним бить за все. Отсюда, если ты заметил, и мои выходки. — Передразнил сам себя: — Комбат Пугачев докладывает! Нахожусь в траншее противника, продолжаю развивать успех. — Пробасил, усмехаясь: — Храбрый командир! А все на батальоне? Почему не в полку? Вызвать начштаба, отдать приказ!

— Знаете, — сказал Петухов, — вы все-таки притворяетесь. Вы все-таки лучше, чем сейчас себя таким показываете.

— А может, и хуже! — И Пугачев, похлопав Петухова по спине, не то одобрительно, не то снисходительно приказал: — Вы свободны!

15

Конечно, Пугачев был прав, когда указал Петухову на то, что у него в роте увидал солдат, у которых в ушах торчит вата, — нарушение воинского вида, стариковская манера пихать в уши вату.

Но ведь эти солдаты с ватой в ушах — петеэровцы, а, как известно, при стрельбе из противотанкового ружья чрезвычайно громкий выстрел, и люди берегут себе слух.

Конечно, нехорошо, что у многих бойцов под широкими воротниками шинелей намотаны чистые бумазейные портянки. Это не по форме. Но когда противник все эти дни вел артиллерийский огонь по переднему краю, бойцы, сидящие в окопах, таким способом охранялись, чтобы земля, забрасываемая разрывами снарядов, не попадала за воротник, на шею и потом на тело, ведь одной фляжкой воды не отмоешься.