В полдень, на Белых прудах - [176]

Эх, лучше бы всего этого не было, ни встречи с Переваловым, ни разговора с ним! И вместе с тем Каширин понимал: из песни слов не выбросишь, ведь было такое, было! Но почему именно с ним так случилось? Почему?

Игнат Перевалов уже уехал, он согласился-таки, чтоб его в Кирпили отвез Гриша, а Каширин как попрощался с тем, так на этом месте и остался стоять. Он бы и рад идти, а ноги, проклятые, не несут его. И присесть ему негде. Ай-яй-яй, что же это такое творится с ним?! Ну прямо одно за одним, одно тяжелее другого.

Каширин вздохнул — камень на сердце, вот лежит он и давит. Фу-у! Каширин опять вздохнул — легче, кажется, стало.

Вон как оно вышло, подумал он, все же Маланьева Фекла права оказалась. Все, выходит, так и было, как рассказал ему, Каширину, Зуйков. В одном была лишь неточность — женщина, которая с бывшим кулаком гуляла, не сама покончила с собой, убили ее: тот, который гулял с ней и от которого та сына родила, и покончил с ней. Но сначала он вынудил ее дитя сплавить, лишить того жизни, ан женщина по-своему поступила и ребеночка на дорогу положила — вдруг пройдет кто, пожалеет и подберет, людей добрых много на свете. Она сделала это, вернулась и сказала — нет больше мальчика, не стало его. Тут ее и придушили. И будто эта самая Фекла Маланьева свидетельницей была. То уже потом все позатерлось, размылилось — и она, Маланьева, ожила. А было время, в подполье пряталась, скрывалась от ответа. Убийцу тогда судили-таки, а ее миновала кара. Кстати, Маланьева эта самая пыталась еще мать шантажировать, но та сумела себя защитить — прошлое не стирается, его если от пыли да паутины отчистить — оно враз заблестит: вот оно, наяву. Это, наверное, и отбило у Маланьевой охоту добиваться своего. Но вот прошло время, и она снова решила вернуться к прошлому. Ничего не скажешь, настойчивая!

Рассуждая про себя, охая, Каширин одного не понимал: как же всего этого никто не знал в их селе? Ну, мать от него скрыла — понятно. Но ведь люди окружали ее — не животные какие-нибудь, которые не говорят и не думают, как от них все это осталось в тайне? Он об этом и Игната Перевалова спросил: как могло такое случиться? Очень просто, объяснил Игнат, время и сохранило эту тайну; сперва в селе поговорили-посудачили об этом, затем привыкли, угомонились. Чуть погодя война пришла, люд в селе местный поредел, естественно, больше стало появляться в нем пришлых. А уж после того и вовсе не упоминали о том. Маланьева только к матери и сунулась, но у той был крупный козырь. Ну, а что мать не рассказала ему о том — понять ее тоже можно: кому оно нужно, как с ним, Кашириным, было все — о-о, никому! Оно и сейчас, по-видимому, упоминать излишне, заметил Игнат, ну да ситуация такая — она и вынудила его, проклятая, открыться, так что пусть он, Афанасий Львович, простит — иного он выхода не видел. А тут еще, кстати, и груз прошлого давил, дышлом наружу лез, вот как все было.

Каширин постоял еще, поразмышлял и решил вернуться к себе, в кабинет свой. Но и здесь он чувствовал себя неприкаянным. Да, ему теперь будет трудно успокоиться, прийти в себя, для этого понадобится время.

Он, сам того не осознавая, вдруг нажал на кнопку переговорного устройства:

— Олег Сидорович?

— Да. Слушаю тебя, Афанасий Львович.

— Вы на месте?

— Как видишь.

— Можно, я зайду? Поговорить надо.

— О чем?

— Личное.

— А-а, — Сомов помолчал. — Заходи, заходи, коль так.

Каширин ничего не скрыл, рассказал все, как было, о том, о чем ему поведал только что Игнат Перевалов.

Сомов привычно выдержал паузу:

— Значит, Афанасий Львович, подтвердилось?

— Выходит, так.

— Неприятная ситуация, — Сомов покачал головой, — очень даже неприятная.

— Да, — кивнул Каширин и тоже покачал головой, — вы правы, Олег Сидорович.

— Признаться, не знаю, как и быть, — развел руками Сомов, — подобного на моем веку не было.

Каширин ничего не сказал, лишь задумчиво почесал затылок.

Сомов после этого вопросительно посмотрел на Каширина:

— А сам-то ты что по этому поводу думаешь? Лично — а-а?

Тот было замялся, но тут же взял себя в руки.

— Одно знаю твердо, — произнес он повышенным тоном, — врать не стану, как есть, расскажу.

Сомов резко приподнял голову:

— А следует это делать?

— Думаю, да, — Каширин был тверд, будто чувствовал, что его испытывают, и потому держался строго в положенных рамках. — Я не желал бы, чтобы потом обо мне говорили черт знает что. Пусть горькая, но правда!

— Может, ты и прав, Афанасий Львович, — Сомов встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету. — М-гда, — протянул он чуть погодя, — кроссворд так кроссворд!..

К чему-то определенному, как поступать Каширину в дальнейшем, какие принимать меры, они и не пришли, так и разошлись без общего мнения. Сомов, понятно, боялся, потому и колебался, не знал, что придумать для того, чтобы выйти из положения а Каширин просто был растерян — еще бы!

Возвращаясь к себе, Каширин забыл закрыть свою дверь, и этим тотчас воспользовались посетители.

Он сидел за столом в кресле, когда они вошли.

Он приподнял голову — он и она, парень и девушка. Еще подумал: знакомые вроде лица, кто они? Чего им от него надо? Подумал и о том, что секретаря своего он нынче обязательно поругает — где она сейчас, почему к нему пропускает посетителей? Ну, что за дела такие? Черт знает что творится! У него все больше и больше накипало внутри, он уже был готов взорваться, и вдруг в девушке признал Зинулю.