В поисках Великого хана - [114]

Он был ошеломлен и едва устоял на ногах; когда же, немного придя в себя, он собрался броситься на дерзкого слугу, раздался тревожный крик рулевого, и вслед за этим на палубе — на носу и на корме — загремели шаги сбегавшихся отовсюду матросов.

Флагманский корабль содрогнулся от киля до верхушек мачт и сразу остановился, накренившись на одну сторону с такой силою, что его нижние паруса заполоскались и зеркально гладкой воде.

Гутьеррес был захвачен общим смятением и потерял молодых людей из виду. Единственным напоминанием об этом ночном происшествии было ощущение боли, причиненной кулаками Фернандо. Он догадался несколько раз обдать себе голову холодной водой, чтобы его приятели при дневном свете не обнаружили следов учиненного над ним ночью насилия. Но адмирал, обратившийся к нему с просьбой немедленно отправиться к королю этой страны, даже не взглянул на него, да и спутники Гутьерреса по баркасу, плывя в селение, где проживал Гуанакари, находившееся в полутора лигах от роковой отмели, также не всматривались в его лицо.

Когда прибывшие к индейскому королю Арана и Перо Гутьеррес сообщили ему о причине своего посещения, он принялся горько плакать, но так как слезы его не могли спасти «Санта Марию», то, по совету белых, он послал всех своих подданных на многочисленных и очень больших размером пирогах, повелев им вывезти все, что удастся, с тонущего адмиральского корабля. Это приказание было исполнено, и вскоре палуба и обе башни «Санта Марии», с помощью команд обоих испанских судов, были очищены от всевозможной утвари, запасных снастей, артиллерии, якорей, оружия и навигационных приборов.

Пока производились эти работы, сам Гуанакари, его братья и родственники старательно охраняли от расхищения снятое с «Санта Марии» имущество, причем король считал долгом гостеприимства и вежливости посылать премя от времени к адмиралу одного из своих родственников, плакавшего так же горько, как и он, и убеждавшего Колона не огорчаться и не отчаиваться из-за этой беды, ибо он, Гуанакари, готов дать ему все, что только он попросит; чтобы не отстать от него, такими же горькими слезами заливались и все остальные — и те индейцы, что работали на «Санта Марии», и те, что охраняли снятое с нее имущество, для которого, по приказанию короля, было освобождено несколько хижин. Колон называет Гуанакари «благороднейшим королем»; он говорит, что все его подданные — «лучшие люди в мире», что «речь их мягка и приятна, как нигде на земле», и что «ее всегда сопровождает улыбка».

Пока адмирал старался объяснить очередному посланному короля Гуанакари, что он примирился со своей бедой и просит его перестать плакать, прибыла пирога с людьми из другого индейского поселения; некоторые из них держали в руках золотые пластинки, желая обменять их на какую-нибудь погремушку, ибо ни к чему в мире они, кажется, так не стремились, как к обладанию подобными пустячками.

Едва эта пирога причалила, как индейцы стали показывать свое золото, одновременно выкрикивая: «Чук! Чук!» Этими восклицаниями они пытались подражать звукам, издаваемым погремушкой: они представлялись им самой замечательной, поистине волшебной музыкой. Произведя обмен, туземцы отплыли домой, переговорив сначала с адмиралом: они просили его оставить для них еще одну погремушку, так как на следующий день они непременно приедут опять и дадут за нее четыре пластинки золота величиной с ладонь.

Один из возвратившихся с берега моряков сообщил адмиралу, что просто диву даешься, глядя на то количество золота, которое христиане успели выменять, можно сказать, за ничто, и что туземцы твердят в один голос, будто это сущие пустяки по сравнению с тем, что они притащат им в течение ближайшего месяца;

Ничто не могло успокоительнее подействовать на Колона, чем это известие, заставившее его забыть о недавнем несчастье. Гуанакари, поняв, что его небесному гостю доставляют удовольствие лишь разговоры о золоте, сказал ему, чтобы он не тревожился, так как он, Гуанакари, доставит ему столько золота, сколько он пожелает, только пусть адмирал даст ему срок, чтобы переправить это золото из Сипанго, внутренней области острова, называемой ими Сибао.

Обрадованный этим обещанием, Колон пригласил Гуанакари пообедать с ним на «Нинье», после чего они оба сошли на берег, где туземный монарх, в свою очередь, предложил угощение, состоявшее из двух-трех сортов ахе с креветками и хлеба, который назывался у них касабе. После еды хозяин с гостем пошли погулять по роще, начинавшейся непосредственно за хижинами, в сопровождении доброй тысячи совсем голых людей, неотступно следовавших за своим государем и этим белым посланцем небес.

Гуанакари был весьма горд своим нарядом. Дело в том, что Колон подарил ему одну из своих рубашек, и король надел ее на себя. Адмирал отдал ему, сверх того, пару перчаток, и Гуанакари, по-видимому, ценил их выше всего, так как ему казалось, что, подчеркивая его величие, они свидетельствуют о присущем ему высоком происхождении. Он был так же немногословен, как остальные главари племени; изъяснялся же он преимущественно посредством знаков, и притом с такой уверенностью, что Колона в конце концов привела в восхищение его мимика. Гуанакари считал, по-видимому, верхом роскоши разгуливать в перчатках, ибо это придавало своеобразие и выразительность языку его рук.