В поисках утраченного смысла - [43]

«Быть» и «действовать» – это, по Мальро, далеко не одно и то же, и революция очень скоро оказывается перед неумолимостью выбора между этими двумя, все решительнее расходящимися установками. «Быть», быть хоть мимолетно, но яростно – провозглашают прежде всего анархисты, ратующие за полнейшую нестесненность, самочинную раскованность, во всем непохожую на прежнюю несвободу. «Они пьяны от братства, хотя знают, что оно недолговечно. Они готовы умереть после нескольких дней восторга – или мести, все зависит от случая, – прожитых в согласии со своими мечтами». «Действовать», потому что «подлинное великодушие только в победе», – настаивают коммунисты. А залог победы – «организация Апокалипсиса», выучка и внедрение той железной дисциплины, без какой нет крепкой армии. И благодаря их упорным усилиям постепенно из множества разрозненных отрядов сколачивается настоящее войско. Оно подчиняется опытному командованию и способно побеждать, а не просто жертвовать собой в одиночных подвигах, уподобляющихся безотчетным порывам самосожженства. В этой спаянности – высший героизм, героизм действенный.

Умом Мальро всецело за упорядочение хаоса, за перековку его в дееспособный космос. Однако это «да» не без своих оговорок и сомневающихся «но». Первая оговорка касается древнего, как мир, разлада между отвлеченной моралью и нуждами дела, первоначальными замыслами и средствами их осуществления. «Действие должно мыслиться в понятиях действия», оно «есть действие, а не справедливость», – утверждают в «Надежде» все, кому доводится каждый день принимать ответственные решения, отстраняя, скажем, честных и самоотверженных, но неумелых исполнителей, прибегая к прямому принуждению, сурово наказывая за проступки, совершенные по понятной человеческой слабости. На коварство врага приходится отвечать коварством, на жестокость – беспощадностью, на казни и измены – расстрелами. Успех зачастую оплачивается дорогой ценой, и ради него, пусть временно, поступаются тем, что провозглашалось поначалу. Короче, «между действующим человеком и условиями его действия всегда существует непримиримое расхождение».

К этому особенно чутки многочисленные в «Надежде» интеллигенты. Ведь интеллигент, согласно Мальро, по существу своих занятий тяготеет к всеобщему и вечному, к независимой от обстоятельств истине и непререкаемым нравственным заповедям. Он привык себя мыслить посланцем «царства духа» в «царстве кесаря» и в революцию-то зачастую приходит, дабы попробовать подтянуть «кесарево» до «Божьего»[69]. И его больно ранят малейшие отступления от чтимых им нравственных заветов, которые он исповедует с пылким ригоризмом. Подобные поборники моралистического и во многом книжного гуманизма, коль скоро они не извлекают должных уроков из каждого очередного провала своих попыток непосредственно внедрить его в жизнь, по наблюдениям знающего в этом толк скептического Гарсии, «революции не делают… они заполняют библиотеки своими сочинениями и кладбища своими трупами». Они – воплощенный укор совести, и их побивают камнями с обеих сторон.

Но есть в их беспомощной чаще всего совестливости своя доля правды, притом имеющая прямое касательство к самому «делу». Они не просто помнят старую мудрость – «что посеешь, то и пожнешь», но и достаточно наслышаны в истории, чтобы усвоить: неразборчивость и попрание справедливости во имя благих побуждений подчас весьма роковым образом мстят за себя, искажая конечные результаты. Поэтому, пробивается к трудному решению Гарсия, «гарантия того, что республиканское правительство станет проводить политику духа, не в наших теориях, а в нашем присутствии здесь, в настоящий момент. Нравственность нашего правительства зависит от нашего страстного упорства. Дух в Испании пребудет не благодаря велениям таинственного нечто, он будет тем, что мы из него сделаем». Когда один из рьяных сторонников однозначного выбора в пользу политики, если ей паче чаяния случается попасть не на ту же чашу весов, что и нравственность, гневно бросает в лицо своему собеседнику, приверженцу христианского милосердия: «Революцию не сделаешь с помощью этой вашей морали», – Гарсия, в общем-то присоединяясь, вместе с тем добавляет: «Вся сложность и, быть может, драма революции и том, что ее не сделаешь и без морали». Так затягивается едва ли не самый трудный узел, над которым в «Надежде» бьются многие, запутывая его все дальше и дальше.

Другой столь же неподатливый узел смежен с первым и выглядит так: «Есть справедливые войны – такова сейчас наша, но нет справедливых армий… Есть политика справедливости, нет справедливых политических образований». Разумеется, это не некая всеобщая истина, но ход доказательств тут по-своему прост и очевиден. Военная и политическая организация, по праву считая себя надежным обеспечением исторического дела, мало-помалу может уверовать в свою самоценность. И тогда возникает угроза забыть, зачем она, собственно, понадобилась. Самое себя, орудие на службе народному благу, она так прочно отождествляет с этим благом, что в головах принадлежащих к ней лиц легко происходит перестановка: инструмент начинает рисоваться довлеющей себе целью. Для поддержания его сохранности не останавливаются перед ущербом, наносимым и пользе дела, если ее рассматривать широко, и тем, кто искренне предан, хотя печется о ней как-то иначе. Нужна строжайшая самопроверка, необходимо ее обеспечение в виде безотказно работающих рычагов и приводов обратной связи, чтобы твердость не переродилась в нетерпимость, чувство локтя – в кастовую замкнутость, руководство – в вождизм, идейность – в начетничество и фанатизм, деловитость – в делячество.