В поисках молодости - [66]

Для первого пути мы еще не созрели. Мы еще не были готовы связать свою судьбу с партией, подчиниться ее дисциплине, которая казалась нам тогда недостаточно гибкой, а подчас и догматичной. Нам казалось, что, если мы будем печатать свои произведения лишь в нелегальной литовской коммунистической печати, мы не сможем расти как писатели.

Идти в бульварную печать, разумеется, мы тоже не могли — слишком уж любили настоящую литературу. Бульварная печать казалась нам грязной, морально нечистоплотной. Мы знали, что нас, как писателей, ждет в ней только смерть. Некоторые из нас, например Шимкус и частично Цвирка, к сожалению, иногда отдавали ей определенную дань, относясь к этому как к способу заработка. Ведь от «Третьего фронта», как я уже говорил, ни один из сотрудников не получал ни цента гонорара. Мы осуждали и критиковали товарищей за участие в бульварной печати, но все было напрасно, потому что иначе они не могли заработать свой прожиточный минимум. По Каунасу и другим городам Литвы тогда ходило множество интеллигентов-безработных, которые подолгу тщетно искали частных уроков или места дворника.

Уйдя из клерикальной гимназии, Нерис попыталась устроиться в Каунасе. Она поселилась в семье профессора Миколайтиса. В этот год мне приходилось часто встречаться с ней. Самой актуальной для нее была проблема работы. Но мы, бывшие сотрудники «Третьего фронта», сами кое-как перебивались, и даже напечатанные вещи давали нам столь мизерные доходы, что лишь с большим трудом оплачивали жалкие комнатки и убогий обед. Раньше мы думали, что если Нерис поселится в Каунасе, мы найдем для нее какую-нибудь работу, но теперь это оказалось невероятно трудным. И Нерис, быстро исчерпав свои скудные сбережения, очутилась в настоящей бедности. Она не хотела об этом говорить, но при встрече с ней чувствовалось, что у нее нет даже нескольких центов для самых необходимых расходов. Мы не могли ей ничем помочь и ощущали свою вину перед ней.

В Каунасе на Лайсвес-аллее недавно возник современный ресторан «Пэл-Эл». Внизу можно было выпить бокал пива, а на втором этаже за столиками по вечерам сидела публика и пила, танцевала. Изредка и мы на минутку забегали сюда. На третьем этаже находились отдельные кабинеты, которые снимали, чтобы отметить день рождения или именины… Не знаю почему, и мы однажды собрались в таком отдельном кабинете, чтобы поговорить, как жить дальше, потеряв журнал и клуб «Надежда». Спорили мы остро, единого мнения не было. Драздаускас повторял свою любимую поговорку: «Нечего унывать, будет еще хуже» — и доказывал, что пора уйти в подполье, наладить тесную связь с коммунистами, участвовать в партийной печати. Мне казалось, что мы, не отрекаясь от марксистской партии, все-таки должны участвовать в легальной печати, потому что иначе не сможем расти как писатели. Насколько помнится, меня поддержали Корсакас и Шимкус. Цвирка склонялся к мнению Драздаускаса и даже пытался послать позднее свои стихи в московскую «Наковальню». Нерис тоже была убеждена в том, что надо уходить в подпольную печать. И верно, ее стихи позднее появились в «Наковальне». В одном из таких совещаний (всего их было два) участвовал и Борута. Он не меньше нас страдал из-за ликвидации «Третьего фронта», хотя наш журнал в последнее время стал для него чужим — никто больше и слушать не хотел о «парне». Нам было даже стыдно о нем говорить, как о каком-то анахронизме. Кроме того, почти для всех теперь стал неприемлемым тезис Боруты о левой литературе, стоящей выше партии. Скорее всего, тогдашняя русская советская литература, ее практика, да и западная пролетарская литература, с которой мы успели познакомиться, оказали на нас влияние.

Раскол сотрудников «Третьего фронта» и развал всего организованного движения страшно подействовали на Боруту. В тот вечер он выпил больше других и даже заплакал. Когда мы вышли на Лайсвес-аллею, он широким жестом стащил с головы шапку, швырнул ее на тротуар и крикнул:

— Чихал я на Сметону!.. Никого я не боюсь. Кто я — дерьмо или хозяин литовской земли?!

Кое-кому поведение Казиса показалось смешным, позерским, но он глубже всех пережил всю эту трагедию.

Так мы и разошлись… Правда, временно.

…Моя хозяйка, портниха, у которой я жил в последние годы, переехала дальше от центра, на улицу Вишинскиса. Она снова предложила мне комнату.

Недолго раздумывая, я нанял извозчика и перевез свое скудное имущество — железную кровать и шкафчик с книгами. Пишущую машинку, которую я недавно купил, я сам перенес на новую квартиру.

Ко мне стал заходить молодой неразговорчивый, немного суровый человек. Он интересовался «Третьим фронтом», Цвиркой и Нерис. Он хорошо знал и советскую литературу. Я в это время следил за ней, постоянно читал «Литературную газету» и книги советских писателей. Нас всех интересовала вторая международная конференция революционных пролетарских писателей, которая проходила в конце 1930 года в Харькове. В ней участвовали представители двадцати трех стран — 120 человек. Конференция положила начало Международной ассоциации революционных писателей. В Москве начали издавать на нескольких языках орган этой ассоциации — «Литература всемирной революции». Мы получали произведения пролетарских и революционных писателей Германии, Франции, США и других стран.