В прошлые каникулы нас, главным образом, занимало, как рождаются дети; знакомство с этим волнующим сюжетом произошло у нас на удивленье поздно, долгое время мы полагали, что девять месяцев материнский живот раздувается сам по себе, а потом лопается наподобие созревшей тыквы, выщелкивая наружу младенца. Истина, когда она все-таки открылась нам, выглядела несколько расхолаживающе, покуда Линда не раскопала в каком-то романе и не прочла нам вслух замогильным голосом описание женщины во время родов.
«Дыхание с трудом вырывается у нее из груди — по лбу ручьями струится пот — тишина то и дело взрывается, словно от воплей раненого зверя — возможно ли, что этот лик, искаженный мукой — лицо моей бесценной Роны, что эта камера пыток — наша спальня, а эта дыба — наше брачное ложе? «Доктор, доктор, — вскричал я, — сделайте же что-нибудь!» Я ринулся прочь в ночную мглу…» Ну и так далее.
Мы ощутили некоторое беспокойство, догадываясь, что нам тоже, по всей вероятности, предстоит испытать эти невыносимые мученья. Обращение к тете Сейди, как раз завершившей процесс производства на свет семерых детей, принесло мало утешительного.
— Да, — сказала она рассеянно. — Хуже этой боли ничего нет на свете. Но самое странное, что в промежутках про это всегда забываешь. Каждый раз, как она начиналась, мне хотелось сказать: «А, теперь я вспомнила, не надо, остановите». Но к тому времени, конечно, спохватываться было слишком поздно.
На этом месте Линда залилась слезами, повторяя, как же должны тогда страдать коровы, чем, собственно, и кончился разговор.
Говорить с тетей Сейди о сексе было трудно, всякий раз что-нибудь мешало, и дальше деторожденья дело не шло. В какой-то момент они с тетей Эмили, чувствуя, что нам бы следовало знать об этом предмете больше, но не решаясь из неловкости просветить нас сами, дали нам почитать современный учебник.
Так в нашем обиходе появились довольно любопытные соображения.
— Джесси, бедная, — с презрением сказала однажды Линда, — это живой пример сексуальной озабоченности.
— Кто — я пример? Если кто и пример сексуальной озабоченности, Линда, так это ты! Мне стоит хотя бы на картину посмотреть, как ты тут же объявляешь, что я пигмалионистка.
В конце концов мы почерпнули гораздо больше сведений из книги под названием «Утки и их разведение».
— Утки могут совокупляться только в проточной воде, — сказала Линда, проведя некоторое время за чтением ее. — Ну что же, о вкусах не спорят.
В канун того Рождества мы всей гурьбой набились в достоприбежище послушать, что нам скажет Линда: Луиза, Джесси, Боб, Мэтт и я.
— Вот и толкуй про позыв назад в утробу, — сказала Джесси.
— Бедная тетя Сейди, — сказала я. — Вряд ли ей улыбается принять всех вас обратно.
— Это еще неизвестно. Поедают же кролики своих крольчат — надо бы объяснить им, что это просто комплекс такой.
— Как ему объяснишь, когда он кролик? От этого-то и обидно за животных — ты говоришь с ним, а он, святая душа, не понимает, хоть плачь. А про Сейди я так тебе скажу — она сама бы рада назад в утробу, недаром у нее этот пунктик насчет коробочек, это всегда верный признак. Ну, кто еще, — Фанни, ты как?
— Меня что-то не тянет, но ведь мне, знаешь ли, не слишком было там уютно, наверное, а больше там вообще никому не давали задержаться.
— Аборты? — с интересом спросила Линда.
— Во всяком случае — бесконечные прыжки с высоты и горячие ванны.
— Но откуда ты знаешь?
— Слышала, когда была совсем маленькая, один разговор между тетей Эмили и тетей Сейди — и потом вспомнила. Тетя Сейди говорит: «Как же она выходит из положения?» А тетя Эмили: «На лыжах бегает или едет на охоту либо просто прыгает с кухонного стола».
— Да, хорошо тебе все-таки, что у тебя беспутные родители.
Эту фразу Радлетты на разные лады твердили без устали, я в их глазах тем, главным образом, и была интересна, что у меня беспутные родители — в остальном я, признаться, была прескучной девицей.
— Сегодня у меня для вас новость, — сказала Линда, прочистив горло, как взрослая, — которая представляет немалый интерес для всех достов, но в первую очередь касается Фанни. Я не прошу вас постараться угадать — до чая почти нет времени, и вам ни за что не догадаться, поэтому скажу прямо. Тетя Эмили обручена.
Досты хором ахнули.
— Линда, — сказала я с негодованием, — ты все выдумала. Но в глубине души я знала, что такое нарочно не придумаешь.
Линда извлекла из кармана бумажку. Пол-листка почтовой бумаги — по всей видимости, окончание письма — исписанной крупным детским почерком тети Эмили; глядя через Линдино плечо, я следила, как она читает вслух:
«…не сообщать первое время детям, что мы обручены, как ты считаешь, душенька? А с другой стороны, вдруг Фанни его невзлюбит — мне это, правда, трудно себе представить, но от детей никогда не известно, чего ждать — не примет ли она тогда это известие еще более болезненно? Ох, прямо не знаю, как и быть. Короче говоря, душа моя, поступай, как сочтешь нужным, мы приезжаем в четверг, а в среду вечером я позвоню и выясню, что и как. С любовью, Эмили».
В достовом чулане — сенсация.
