В поисках Ханаан - [15]

— Ты сошла с ума! — всхлипнула Белка. — Не сегодня-завтра должен выйти приказ.

Секунду — другую Хана сидела вперившись взглядом в стену, на которой висела карта и вдруг воскликнула:

— Отчаянию нет места в этом мире, как говорит мой муж Бенчик. Иди домой. Все будет в порядке.

И у Белки отлегло от сердца. В семье Голь все знали, что Хана способна предсказывать будущее, не даром же с детства ее прозвали клиппа (ведьма). Иногда на Бенчиковое: «Ирушалем!» Хана многозначительно показывала ему свою ладонь и говорила: «Только тогда, когда у меня здесь вырастут волосы». И вся семья, кроме Бенчика, понимала — его затея не стоит ломаного гроша.

На другой день, вечером, когда Винник пришел со службы, Белка сразу поняла — свершилось. Уже по его шагам было ясно, что пьян. И не чуть-чуть, и не так себе, а хорошо пьян. Это была самая высокая отметка, которую достигал алкоголь, заполняя его приземистую крепкую фигуру, похожую на походную солдатскую фляжку. Он резко, с грохотом, сбросил сапоги в прихожей.

— Ну? — спросила Белка как можно спокойней, когда муж вошел в комнату.

— Что ну? Радуйся! Не взяли! — заорал Винник, как на плацу. Но тут вошла Лина, и он строго скомандовал себе: — Спать!

Круто развернулся, при этом чуть не потерял равновесие, но Белка, как сестра милосердия, вовремя подхватила его и повела в спальню.

— Май адлер мит шраус средерн (моя лошадь со страусиными перьями), — приговаривала она, раздевая мужа и укладывая его в постель. — С чего это тебе вдруг захалячилось плясать на этой арабской свадьбе? Что ты там забыл?

А когда в доме все уснули, Винник вскочил, дернул Белку за плечо и совершенно трезвым голосом громко, отрывисто приказал:

— Проснись!

— Тебе что, плохо? — спросонья ответила Белка.

— Отвечай! Где твоя сестра? — сухо спросил он.

— Которая? — откликнулась Белка. И всю ее сонливость вмиг как рукой сняло.

— Не хитри. Сама знаешь какая — Суламифь.

— Я же тебе говорила. Умерла при родах. Ты тогда учился в академии.

Белка внезапно ощутила страшную жажду. Она встала, накинула халат, намереваясь пройти на кухню. Но Винник перехватил ее на полпути и с силой усадил на кровать.

— Не ври! — грозно произнес он, — мне все известно. Тебе плевать на меня, главное — твоя родня! Думала, будет все шито-крыто? Ан нет! Там раскопали всю подноготную твоей семейки!

— Кто тебе дал право так разговаривать со мной? — чуть ли не в голос закричала Белка.

И тут дверь спальни приоткрылась, и в ней показалась лохматая голова Лины.

— Что это здесь у вас происходит? Совет в Филях? Или на позицию девушка провожает бойца? — спросила она.

— Вон! — прорычал Винник. — Вон!

И это было так не похоже на мягкость и уступчивость отца, что Лина тихо, на цыпочках прокралась в свою комнату. До рассвета из-за закрытой двери доносился голос Винника. И среди неразборчивого бу-бу-бу иногда прорывались отдельные слова: развод, отставка, партбилет. Белку было не слышно.

И в семье Редера не было покоя. Манюле после нескольких лет беззаветного служения вдруг наскучило вникать в профессиональные причуды Карла. И она решила открыть новую страницу в своей жизни. Первой жертвой этого намерения стал шаткий ломберный столик, за которым, согласно семейному преданию, Редер-папа написал две страницы своего труда «Нация, как рудимент истории». За ним последовал шкаф, роняющий дверцу с петель всякий раз, когда кто-то пытался посягнуть на его содержимое. Последнюю точку она поставила, когда дворник вынес из комнаты узкую железную койку. Такую же кровать, покрытую пикейным покрывалом, Манюля видела в музее Ильича в Москве, куда Редер ее повез в медовый месяц. Фактически — у Редера после этой ревизии из наследства остались лишь отцовская тросточка, сохранившаяся со времен Бунда, и широкополая велюровая шляпа, подаренная пролетариатом Латинской Америки.

Конечно, он взбунтовался. И как отец, во времена его бурной бундовской молодости, громко хлопнул дверью. Но это не только не раскололо мир, но даже не поколебало Манюлиных намерений. Однажды, когда Редер вернулся со службы из Общества Знаний, глазам предстала совершенно пустая комната. Она была такая же голая как его бритый череп. И тогда он примчался к Авраму.

— Папа, — крикнул он, распахнув дверь настежь. — Где ваша дочь?!

Сердце Аврама подпрыгнуло от радости: «Наконец-то!» Но, не подав виду, он лениво процедил:

— Проходи. Присядь. Что случилось?

И Редер начал обстоятельно рассказывать про кровать, столик и шкаф. Шошана, не дослушав до конца, охнула, ударила себя по щекам, и как была в переднике и домашних тапочках, побежала к Белке. Уж она то знала, кто главный заводила в этой сумасбродной семье. Едва переступив порог, Шошана закричала, как всегда в минуты волнения смешивая при этом все известные ей языки:

— Бачилы ойген, що купувалы — ижтэ хочь повылазьте (видели глаза что покупали — ешьте, хоть вылезьте)! Что твоя сестра не знала за кого выходит замуж? Десять лет она с ним валандалась, и ей все подходило, а теперь…

— Не вмешивайся, мама! — хором прокричали Белка и осмелевшая Манюля, выглядывающая все же с некоторой опаской из-за плеча младшей сестры.