В поисках Ханаан - [113]

– Долечись. Чего торопишься?

Он невесело усмехнулся:

– Дело меня гонит, Октя. Теперь каждый день на счету. – Скользнув глазами по ее огорченному лицу, круто переменил разговор, – давай завтра побродим по городу. Я ведь толком ничего тут и не видел. А помнишь, когда-то хотел написать работу «Западная губерния – полигон реформаторства царя Александра Первого»?..

Она не слышала его слов. Пристально глядя на сухие, непрестанно шевелящиеся губы, думала лишь о своем: «Что это? Неужели он мне опять нужен? Или просто истосковалась по родной душе?»

…Среди пышных башенок и завитков барокко, среди обилия лепнины, позолоты, иконостасов и холодной гладкости колонн Илья в своих потертых коротковатых брюках, в несвежей рубашке с закатанными рукавами, с курткой, перекинутой через плечо, выглядел нелепо. Октя чувствовала неловкость за него. Понимала, как глупо это ложное чувство, но ничего не могла с собой поделать. И еще – бой городских часов. Считая удары, она думала с тихой печалью о его скором отъезде. До отхода поезда оставалось все меньше и меньше времени.

– Может быть, пойдем ко мне? Отдохнем, пообедаем? – Изредка предлагала она.

– Давай еще побродим. – Он просительно заглядывал ей в глаза. – Кто знает, может быть, мне больше никогда здесь не приведется побывать.

Это «никогда» ранило ее душу. Было ясно, что новой жизни приходит конец. Октя еле поспевала за Ильей, а он кружил и кружил по узким улочкам, метался в поисках каких-то домов. Иногда останавливался, поджидая ее, возбужденно, громко, точно она плохо слышит, объяснял:

– Вот здесь, в квартале от Замковой горы, скрывался Калиновский. А рядом – рукой подать – была резиденция Муравьева. Ездили по одним улицам, видели одно небо.

Октя подавленно кивала, ни о чем, кроме предстоя-щей разлуки, думать не могла. Но, услышав «Муравьев», вдруг побледнела и спросила, едва переводя дыхание:

– Какой Муравьев?

– Муравьев-вешатель. Усмиритель бунта, – остановился на миг Илья и почти побежал дальше.

Внезапно замер перед крыльцом двухэтажного дома с высоким треугольным фронтоном. Октя подошла на слабых, негнущихся ногах. Это был дом из ее кошмарных видений. «Боже мой!» – Вырвалось у нее.

Он повернулся к Окте и скользнул взглядом по ее лицу, не замечая ни ее подавленности, ни бледности:

– Ты можешь мне объяснить, отчего это мы, не умея наладить свою жизнь, пытаемся вразумить другие народы? Откуда эта ложная гордыня? Это сознание носителей истины? – Он горько усмехнулся. – Иной раз мне кажется, мы особые люди. Вечно заняты своим прошлым, всегда проклинаем его и умудряемся извлечь из него самое плохое. Мы трижды открестились от иудаизма, но взяли из него – мессианство, мы отреклись от язычества – но непреодолимая тяга к идолам у нас в крови, мы уничтожили монархию – но вот уже более полувека нами управляют жестокие тираны и безграмотные самодуры.

– Значит – выхода нет? И мы прокляты во веки веков? Зачем же тогда жить?! – С отчаяньем воскликнула Октя.

Но он не ответил. Молчал, потупившись, будто в мыслях своих был где-то далеко-далеко отсюда. Внезапно лицо его исказилось.

– Ах, что мы за люди! У нас ведь – или сейчас, или никогда. Как не умели трудиться изо дня в день, не перенапрягаясь, но твердо и упорно, как привыкли брать все на пуп – да нахрапом, – так и в переустройстве своей жизни – все перевернем вверх дном, нашумим, а после – устанем, охладеем ко всему – и живем дальше в той же мерзости.

Он стоял, сгорбившись, опустив голову. Из ворота ситцевой ношеной рубахи выступала худая шея. Октя вдруг почувствовала себя неизмеримо сильней.

– Идем, – и взяла его за руку, точно маленького, повела.

Они еще долго бродили по городу. Домой добрались лишь к вечеру. До отхода поезда оставались считанные часы.

– Давай обедать, – начала хлопотать Октя.

– Не хочу, – угрюмо отказался он.

– Может быть, приляжешь? – Предложила она, глядя на его посеревшее, осунувшееся лицо. Он вяло кивнул, прошел вслед за ней в комнату Альгиса. Она перестлала ему постель.

– Не уходи, посиди со мной, – тихо попросил он. Октя присела на самый краешек постели. Он лежал, полуприкрыв глаза, держа ее за руку. – Как же ты тут одна будешь? – С болью в голосе обронил он.

– А я привыкла одна. – Она натянуто улыбнулась. – Если хочешь знать, мне с тобой вначале было нелегко. – Покраснела и рассмеялась. – Так много разговаривали, я даже уставала. Мне теперь надолго хватит. Целый год вспоминать буду. – Легонько сдавила его пальцы. – Не думай об этом.

– Иди ко мне, – вдруг глухо произнес он и потянул ее за руку.

– Что ты! – Октя отшатнулась. – Зачем? Нет! Нет! Это невозможно! Мы только измучаем друг друга. И возненавидим. Зачем?!

Он рывком приподнялся, притянул ее к себе совсем близко и выдохнул: – Знаешь, я ведь после тебя так никого и не нашел. Она глядела, не отворачиваясь и не отводя взгляд.

Потом мягко отстранилась:

– Ты не думай, я понимаю, что предала тебя. Но не хочу обманывать. Я уже другая, Илья. Я уже не могу любить – как прежде. – Виновато провела рукой по своему телу. – Мне мой сын Альгис сказал, что я из породы каменных.

– Молчи! – Хрипло выкрикнул он. – Молчи! – И зарылся лицом в подушку.