В поисках Ханаан - [112]

– Что случилось с тобой? Отчего ты Карнаухов?

– Не нужно об этом, – не глядя на нее, угрюмо отрезал он.

Она заговорила о своем, о том, что носила все эти годы в себе. Душа ее, казалось, до краев была переполнена той жизнью, где все было вперемешку – скудные радости, глухая тоска, неизбывная скука бытия – и еще болезнь. Ее болезнь, о которой не могла забыть ни на минуту.

– А знаешь, – она по-детски доверчиво посмотрела ему в глаза, – в тот вечер, когда ты приехал ко мне, – запнувшись на миг, пересилила себя, – я ведь подумала, что у меня снова это началось. – Октя покрутила пальцем у виска и горько улыбнулась. – Я ведь даже в дурдоме была. – Не смей, – он с силой потянул ее за руку, – не смей.

Они сидели на садовой скамейке в углу больничного сада, куда редко кто заглядывал. С тех пор как Илье разрешили выходить, эта скамейка стала их убежищем, их пристанищем, их домом.

– Не смей, – снова повторил он и, притянув ее за плечи, осторожно поцеловал в висок. – Я ведь тоже там побывал, – глухо произнес он.

– Ты? – Отпрянула Октя. – Когда? Когда это было?

Он посмотрел на нее исподлобья:

– Помнишь Миху и Зиню? Их тогда взяли. Потом эта история с тобой. Вот тогда меня и загребли…

– А Костя? – Вырвалось у нее.

– Его затея. Это он меня туда упек, записал под другой фамилией. И концы в воду. – Илья недобро усмехнулся, глядя прямо перед собой. Казалось, там, в зелени, птичьем гомоне и суете, – хочет рассмотреть другую, безоблачную жизнь.

– Как же вы с ним теперь? – Прошептала она.

– Никак, – отрезал он. Помолчал, потом неохотно добавил, – мы с ним виделись последний раз на материных похоронах десять лет назад. – Внезапно повернулся всем телом к Окте, схватил ее за плечи. – Я ведь даже не смел подойти к гробу! Понимаешь? Не смел! Мать всем сказала, что я умер. – В горле у него что-то забулькало. Окте почудилось на миг, что он задыхается.

– Не нужно! Слышишь, не нужно, – пролепетала она, прижимаясь к нему.

– Нет! Ты погоди! – Он вырвался из ее рук. – Мать меня умоляла: «Сделай, как Костя велел! Ты себя погубил и его погубить хочешь». Чуть ли не на колени вставала… – Внезапно он опамятовался, пришел в себя. Отчужденно посмотрел на Октю. С не ушедшей никуда ненавистью процедил сквозь зубы, – ты за Костю не беспокойся. Он из живучих.

Она бросила на него проницательный взгляд:

– Ты все еще боишься их?

Лицо его снова исказила судорога злобы.

– Думаешь, все позади? Нет, просто притаились. Да и потом… Кто такой Николай, ты знаешь? С кем он связан? Кто его покровители? Остерегайся его! Слышишь?

– Зачем ты опять в эту кашу лезешь? Опять эта политика, – с отчаянием вскрикнула Октя. – Разве тебе мало того, что было. Разве ты не видишь, какая это грязь, какое болото?

– У меня другой дороги нет. Я должен идти до конца. – Он устало оперся о скамью, прикрыл глаза. Помолчал. Потом пристально посмотрел ей в лицо. –

Тебе этого не понять. А я мечтал об этом времени. Мечтал всю жизнь. Думал, не доживу. Но лучше бы не дожил. Знаешь почему? – Он приблизился к ней так близко, что она увидела до боли знакомое дрожание жилки у него под глазом. – Потому что раньше я ненавидел правителей, а теперь, слышишь? Теперь я вижу, чего стоим все мы. Твой Николай и вся его компания черту душу продали, только бы не обронить ни крошки от пирога. А разве они не народ? Скажи, зачем им свобода? – Сиплым голосом прохрипел он. – А те, кто сейчас здесь у власти? Эти нынешние правители, воспитанные на страхе и ненависти? Они тоже народ. Думаешь, они знают, что такое истинная свобода?

– А ты? – Октя пытливо посмотрела ему прямо в зрачки. – Ты знаешь, что такое свобода? Ты знаешь, на что положил свою жизнь? С кем ты теперь?

– Если по совести, тех, с кем мне по пути, – раз-два и обчелся. Да ведь один на стенку не пойдешь.

Он внезапно смолк, точно захлебнулся. Несколько минут сидел, не шелохнувшись, словно оцепенел, лишь на худой морщинистой шее судорожно дергался кадык.

Какая-то крохотная птичка с серым острым хохолком важно прошла мимо скамьи, склевывая по пути лишь ей видимые зерна.

– Я вот также хочу жить, – Октя кивнула на птаху, – мне теперь много не нужно. Знаешь, – она смущенно повела плечами и погладила себя по коленям, – мне ведь и той любви, что была у нас тогда, уже не нужно.

– А что тебе нужно? – Тихо спросил он.

– Мне? – Она вдруг порозовела, оглянулась вокруг, казалось, хочет в себя вобрать взглядом весь этот мир: и шершавые стволы деревьев, и переливчатую роспись птичьего крыла, и едва заметную прозелень летнего неба. – Мне это все нужно, – с придыханием сказала она и, тут же устыдившись своего порыва, прикрыла лицо руками.

Эти долгие разговоры, эта садовая скамья с облупившейся краской, эта дорожка, посыпанная крупным серым гравием, – все так переплелось и вошло в ее бытие, что казалось – новой жизни не будет конца. Где-то в тайнике сознания понимала всю ее непрочность и зыбкость, но трезвые, рассудочные мысли отгоняла прочь. И когда однажды он, придя позже обычного, тяжело опустился на скамью и, пряча в глазах радость, пробормотал нарочито ворчливым голосом: «Наконец-то, выписывают», – Октя лишь сдержанно кивнула в ответ. Потом, стараясь унять дрожь в голосе, коротко проронила: