В поисках древних кладов - [2]

Все последующие тридцать восемь дней плавания Робин старалась избегать этих глаз, мерцающих золотистыми искрами, этой ленивой дразнящей усмешки. Доктор взяла привычку по большей части есть у себя в каюте, даже в удушающую экваториальную жару, когда вонь из ведра за брезентовой ширмой в углу каюты мало возбуждала аппетит. Она присоединялась к брату и остальной команде в небольшой кают-компании, только зная наверняка, что из-за непогоды капитану придется остаться на палубе.

Теперь, глядя, как он ведет судно прочь от негостеприимных берегов, она снова почувствовала то же тревожное волнение и поскорей отвернулась, всматриваясь в землю прямо по курсу.

Ей почти удалось избавиться от мучительных воспоминаний, ее наполнило такое чувство благоговения, что Робин удивилась: неужели земля, где она родилась, может так отчетливо и неодолимо заговорить в крови своих детей.

Трудно поверить, что с тех пор, как она, четырехлетняя малышка, уцепившись за материнскую юбку, смотрела, как огромная гора с плоской вершиной, венчающая южную оконечность континента, медленно исчезает за горизонтом, прошло девятнадцать лет. Это было одно из немногих сохранившихся у нее отчетливых воспоминаний о родине. Робин до сих пор ощущала прикосновение дешевой грубой ткани, из которой было сшито платье матери, слышала всхлипы, которые она, жена миссионера, пыталась подавить, и, прижавшись теснее, чувствовала, как дрожат от рыданий ноги самого близкого ей человека. Робин отчетливо вспомнила страх и замешательство маленькой девочки при виде страданий матери. Интуитивно она понимала, что в их жизни происходит крутой поворот, что высокий человек, который до сих пор был для нее центром мироздания, исчезает из ее бытия.

«Не плачь, детка, — шептала мать. — Скоро мы снова увидим папу. Не плачь, маленькая».

Но от этих слов Робин и вовсе засомневалась, что когда-нибудь снова увидит отца, и уткнулась лицом в шершавую юбку: даже в этом возрасте она была слишком горда, чтобы заплакать на глазах у всех.

Как всегда, утешал девочку брат Моррис, на три года ее старше, мужчина семи лет, рожденный, как и она, в Африке, на берегах далекой неведомой реки со странным экзотическим названием — Зуга. В честь нее он и получил свое второе имя — Моррис Зуга Баллантайн. Робин нравилось называть его Зуга, это напоминало ей об Африке.

* * *

Она снова обернулась к юту — Зуга, высокий, правда чуть ниже Манго Сент-Джона, что-то взволнованно говорил капитану, указывая на землю цвета львиной шкуры. Он унаследовал от отца тяжелые, но сильные черты, большой костистый нос, резкую, даже грубоватую линию губ.

Брат поднес к глазам подзорную трубу и вгляделся в береговую линию, изучая ее с той тщательностью, которую вкладывал в любое дело — от самого незначительного до самого важного. Опустив трубу, он вновь обратился к Манго Сент-Джону. Они о чем-то тихо разговаривали. Между этими мужчинами возникли странные отношения — взаимное, хоть и настороженное, уважение к силе и достоинствам друг друга. Но, по правде говоря, более настойчиво поддерживал отношения Зуга. Пользуясь малейшей возможностью, он буквально выцеживал из Манго Сент-Джона знания и опыт. Пуская в ход все свое обаяние, он со дня выхода из Бристоля вытянул из капитана почти все, что тот узнал за многие годы торговли и плаваний вдоль берегов огромного первобытного континента. Все добытые сведения Зуга записывал в кожаный блокнот, полагая, что любые знания непременно когда-нибудь пригодятся.

Кроме того, капитан великодушно согласился ввести брата в загадочное искусство астрономической навигации. Ежедневно в полдень по местному времени на солнечной стороне юта, держа латунные секстанты, ждали, не мелькнет ли сквозь облака солнечный луч. В ясную погоду мужчины, покачиваясь вместе с кораблем, усердно следили за солнцем и, не выпуская светила из поля зрения, медленно опускали секстанты к горизонту.

В другие дни они пытались бороться с монотонной скукой долгих галсов, устраивая соревнования: Манго Сент-Джон приносил из каюты пару великолепных дуэльных пистолетов в подбитых бархатом футлярах, тщательно заряжал их на штурманском столике, и они по очереди стреляли в бутылку из-под бренди, брошенную за корму каким-нибудь матросом.

Бутылки разрывались в воздухе, рассыпаясь фонтаном сверкающих, как алмазы, осколков, оба радостно хохотали и поздравляли друг друга.

Иногда Зуга приносил новую винтовку «шарпс» с затвором, подарок одной из организаций, финансирующих «Африканскую экспедицию Баллантайнов», как назвала ее «Стандард», крупнейшая ежедневная газета

Это великолепное оружие обнаруживало хорошую точность стрельбы с расстояния до семисот метров. С расстояния более девятисот метров из него можно было уложить бизона. Охотники, уничтожавшие в те же самые годы несметные стада бизонов в американских прериях, пользовались именно этим оружием и получили прозвище «стрелков из „шарпса“, или „метких стрелков“.

В качестве мишени Манго Сент-Джон спускал за корму бочонок на семисотметровом тросе, за удачный выстрел полагался шиллинг. Зуга был отличным стрелком, лучшим в своем полку, но уже проиграл Манго Сент-Джону больше пяти гиней.