В поисках цветущего папоротника - [2]

Взгляд зацепился за скромный памятник из серого цемента, увенчанный крестом. В верхней части три буквы: R. I. P. С детства он помнил это латинское изречение на памятниках: Requiescat in pace – «Да упокоится с миром». Ниже, как положено, имя усопшего, годы жизни, эпитафия на польском: «pokój jej duszy». Перевёл: «Покой её душе», машинально прочитал имя. Ещё и ещё раз…

«Ева Базилевич, родилась в 1898 году, скончалась в 1971-м».

Вздохнул: «Шесть лет назад…»

Увидел себя со стороны: худой, небрежно одетый. Короткий седой ёжик, глубоко посаженные глаза, широкий, чуть приплюснутый нос, тонкие губы, глубокие морщины, избороздившие лицо… Уже и не разберешь, где морщины, а где протянувшийся через глаз след от старого шрама. Усмехнулся: «Не слишком презентабельный вид для профессора…»

И тут же перед глазами встал худой подросток. Каштановые волосы, старательно зачёсанные назад, открывают высокий лоб, в прищуренных карих глазах блестит любопытство, по-детски торчат оттопыренные уши…

Да, это было во флигеле того дома, который виднелся сквозь сосны и мимо которого он прошёл, не задержав взгляд. Казалось: то, давнее, уже не тревожит душу. Вот только ноги сами привели на кладбище…

* * *

На полу расстелена большая карта Европы, которую привез дядька Павел из Вильно. Они с Евой, лёжа на животах, ищут на карте небольшой городок.

– Смотри: там, где пересекаются прямые линии от Мадрида к Москве и от Хельсинки к Афинам, там город, в который я поеду учиться в семинарии.

– Будзеш, Алесь, на рускай мове вучыцца, зусім нашу позабудешь[1], – вздыхает девочка.

– На каком же языке мне учиться? Я – православный, и семинария – русская, а мову нашу не забуду. Разве можно забыть:

«Плакала лета, зямлю пакідаючы;

Ціха ліліся слязінкі на поле.

Але прыгожаю восенню яснаю

Там, дзе упалі яны, вырасталі

Кветкі асеннія, кветкі, ўспаённыя

Тугаю, горам…»[2]

Парнишка смутился и оборвал стихи, не дочитав до конца. Нарочито грубовато произнес:

– А ты русский учи, на нем тоже много хороших стихов писано, приеду – спрошу.

– Часу няма, сам ведаеш: я старэйшая[3], – вздохнула девочка.

* * *

Седой профессор математики обхватил руками колени, уперся в них подбородком, задумчиво улыбнулся. Вспомнил, отчего так сильно смутился тогда: где-то хлопнула дверь, от сквозняка шевельнулись выбившиеся из-под косынки завитки волос на тонкой девичьей шее. Почему-то это показалось парнишке трогательным, подумалось: может, и видятся они с Евой последний раз…

«Да нет, какое, к черту, предвидение», – профессор недовольно поморщился, – просто мелькнула мысль и пропала. А может, я это только сейчас придумал…»

Нехотя поднялся, наклонился отряхнуть брюки. Мелькнули затаившиеся в траве алые капельки, наполненные сладким соком, словно брызги живой воды на печальном погосте. Сорвал кустик земляники, положил у подножия памятника: «Ты любила красные ягоды».

* * *

Тропинка, ведущая ко входу в усадьбу, заросла кустарником. Ступени крыльца разрушены, возносящиеся над ними колонны террасы ощетинились битым кирпичом. Когда-то крепкий и уютный деревянный дом с двухэтажной каменной пристройкой, двумя одноэтажными флигелями – каменным и деревянным, теперь напоминал неопрятного старика-доходягу, доживающего свои последние дни.

Профессор прочитал едва различимую табличку у двери, зачем-то потрогал тяжёлый амбарный замок. Показалось: в тот последний день, подгоняемая казаками, мать именно такой повесила на дверях.

– Что пан ищет?

Пожилая женщина с плетёным кошиком[4] в руках остановилась за спиной, с любопытством рассматривая чужака.

«Вчерашний день», – захотелось буркнуть в ответ правду, но сдержался:

– Судя по табличке, здесь музыкальная школа? Что же всё в таком запустении?

– Эх, милый, когда это было, – махнула рукой женщина. – Почитай, шесть годков прошло, как учительница наша, Марья Иосифовна, мать схоронила, сын её и забрал в город. Душевная была, детишек любила. А без неё некому учить стало, молодые-то в деревню не хотят ехать. Да и струменты давно растаскал народ…

2

…Он едва успел. Их распустили из семинарии по домам с наказом немедленно эвакуироваться, но – мальчишки! – конечно, они задержались, прощаясь. Порассуждали, что дела на фронте плохи (как будто не виден был на западе дым горящих деревень), оглядываясь по сторонам, пошептались, повторяя за старшими, что всюду измена: снарядов не хватает, пушки, говорят, разрывает при первом же выстреле, и зря их пока ещё не призывают, уж они бы…

Мать, уронив шаль с тонких плеч, с глазами, полными слёз, бросилась к сыну:

– Алесь, слава богу, я уже надежду потеряла, что ты поспеешь. Видишь, эти, – кивнула в сторону верховых с шашками на боку и винтовками за плечами, – требуют, чтобы в течение часа оставили маёнтак[5], иначе, говорят, подожгут сами. Я им про то, что и брат, и муж на фронте, а они не слушают, только нагайками своими размахивают.

Возле дома стояла груженная скарбом телега, мычали привязанные к ней коровы, любимицы матушки, Зорянка с Белянкой, тонко верещал спрятанный где-то среди мешков весёлый поросёнок Борька.

* * *

Однообразной вереницей потянулись дни. Тоскливые, серые, как низкое небо над Брест-Московским трактом. Конец августа девятьсот пятнадцатого года выдался сухим и жарким. Рыжевато-серая пыль лежала на подводах и бричках беженцев, на копытах и боках коров, тупо тащившихся вслед за повозками. В глазах животных читалось удивление и застывший упрёк: куда, зачем их ведут в этом караване горя мимо пока ещё зелёных лугов…