В поисках белой ведьмы - [63]

— Вызов уже брошен и принят.

Денейдс рассматривал меня, в его взгляде боролись одобрение и недоверие.

— Однако, это едва ли подходящий момент, мой Вазкор, — за два дня до коронации Сорема.

Я пришпорил лошадь и поехал через рынок, такой яркий, шумный, красочный йод безоблачным сапфировым небом. Денейдс держался рядом со мной.

— Сорем знает?

— Узнает в течение часа.

Он нахмурился и замолчал.

Волей-неволей я принял бесшабашный вид. Слабость переполняла мое тело. В детстве мне снился сон, позже ой стал немного другим — какое-то дикое животное, которое я выследил и убил на охоте, тут же опять вскочило, его смертельные раны кровоточили, и опять кинулось, чтобы вцепиться мне в горло.

Тем временем Денейдс повернул лошадь к Цитадели, конечно же, чтобы сообщить новости.

Мне придется сражаться. Другого выбора у меня не было. Сражаться и сражаться, сколько бы раз ни бросался на меня убитый зверь. Я не брал на себя обязательства спасти ни этот город, ни жизнь или честь кого-либо из мужчин или женщин в нем. Это был мой собственный ужас. Я предпочитал лицом к лицу встретиться со злодейкой, чем повернуться к ней спиной. Я думал, что она мертва или — что то же самое, — что у меня будет время выследить ее, даже, может быть, — забыть. Теперь Уастис должна потешаться надо мной, сидя в своих развалинах.

Глава 7

Я вошел в Малиновый дворец, как я, казалось, много раз входил туда во время этого бесконечного полдня. Солнце, плавая в верхних рамах западных окон, полосовало пыльными лучами красно-розовые стены и розовые мраморные полы.

Сорем был занят советом и жрецами, он репетировал слова, которые надо будет говорить на коронации. За день до нее он должен будет войти в храм Масримаса и оставаться там, такова традиция подготовки к церемонии. Вообще с тех пор, как мы взяли Небесный город, я мало его видел. Однажды мы поехали охотиться на диких кабанов, специально прирученных и выпущенных из клетки в охотничьем парке с одной единственной целью — чтобы аристократия могла загнать их; потом я подумал, что это идиотский, развратный спорт, хотя тогда и не возражал. Сорем, которому это не понравилось так же, как и мне, пообещал, когда у нас появится для этого время, лучшую охоту на южных холмах на пуму или льва и разных водяных зверей в тамошних долинах. В этот полуденный месяц он все время мне что-нибудь обещал и посылал подарки, когда был занят с советом, так что было бы неблагодарно от них отказываться. Находясь чаще с его матерью, чем в своих апартаментах, я почти не обращал внимания, когда их приносили, но теперь я стал задумываться, что, может быть, он мне не доверяет и пытается подачками укрепить мою лояльность.

Насмет прибежала ко мне на своих позолоченных ножках, когда я лежал, печально глядя на солнце. Она вложила в мою руку цветок. Это был сигнал от Малмиранет. Насмет, очевидно, нисколько не расстраивалась, играя в любовную связь со мной, хотя на самом деле эта связь соединяла меня с ее госпожой. Обычно я бывал в хорошем настроении и был рад видеть девушку. Сегодня она заметила во мне перемену и сказала:

— Она не будет вас держать, если у вас где-то дела.

— Дела могут быть с тобой, — сказал я, и мой страх придавал всему какой-то извращенный аромат. — Ты бы этот хотела, — я положил руки на ее талию. Я не хотел ее, на я бы переспал с ней, если бы она захотела.

Но она сказала:

— Я немного хотела бы. Но не хочу расстраивать Малмиранет. Я люблю ее больше, чем смогу полюбить когда-нибудь какого-нибудь дурака-мужчину, как бы он ни был красив или хорош в постели. Кроме того, — и ее глаза изменили выражение, — она бы убила нас обоих.

Ее верность и ее проявившаяся враждебность смешивались с какой-то почти ненастоящей гордостью, как если бы с ножом Малмиранет в своем сердце она сказала: «Смотрите, это и есть гнев императрицы», — и все это привело меня в чувство. Наверное, я был бы озадачен, если бы другие заботы не висели на мне свинцовой тяжестью. Я спрашивал себя, идя за Насмет, расскажет ли она Малмиранет о моих неуклюжих ухаживаниях. Я подумал, что какая-то часть меня хотела бы вырвать желания и привязанности из моего тела, моего сознания, моего сердца. Умирать без этого будет легче.

Затем двери распахнулись, я увидел ее, и все переменилось, как я и надеялся.

Думаю, я никогда, приходя к ней, не заставал ее одной и той же. Всегда была незаметная перемена в ее настроении, убранстве комнаты, ее одежде. Это было ее умение, не знаю, инстинктивное или достигнутое в результате воспитания — всегда быть переменчивой и неизменной, как смена времен года в саду.

Помню, как ее тонкое белое платье из тинзенского газа, ловя красное отражение солнца на разрисованной стене, казалось, тлело на ее коже, и складчатый дым был пойман поясом рубинового шелка. Ее волосы были убраны наверх и свободно завязаны. Она иногда укладывала их таким образом, так что я легко мог их распустить. Она играла с котенком леопарда, маленьким желто-коричневым мяукающим дьяволом, который катался по мозаичному полу, вцепившись в концы ее шелкового пояса. Она повернулась ко мне, свет освещал ее сзади, и стройная темнота ее тела была оттенена светлым ободком, а я внезапно вспомнил Демиздор, хотя они ничем не были похожи.