В погоне за жизнью. История врача, опередившего смерть и спасшего себя и других от неизлечимой болезни - [14]

Спустя несколько дней я понял: со мной что-то не так. Еще через пару дней я, принимая душ, заметил в области паха увеличенный лимфоузел. У меня промелькнула мысль, что дело серьезное – это может быть признак рака. Однако я не хотел тревожить семью и придержал открытие при себе. Нам с сестрами уже приходилось скрывать друг от друга неприятные новости. Мы учились у лучших: мама – истинный мастер в этом деле – умудрялась молча нести свое бремя. О том, какие симптомы ее мучают, мы узнали, лишь когда врач прямо спросил ее. Она не хотела нас расстраивать, но и обманывать врача тоже не желала. Следуя маминому примеру, сестры оберегали меня и делились не всеми подробностями ее ухудшающегося состояния, когда я был в колледже.

Я подумал, что после возвращения в Филадельфию попрошу кого-нибудь из наших хирургов меня посмотреть и сделаю биопсию лимфоузла. Но потом внушил себе, что у меня просто синдром студента-медика – разновидность ипохондрии, нередко возникающей у того, кто узнаёт о десятке тысяч известных современному человечеству болезней. Так что я решил отмахнуться от забот о здоровье и просто с наслаждением провести драгоценное время с моей растущей семьей.

Я эмпирик. Я верю своим глазам.

Это не самое смелое заявление, которое можно услышать от врача и ученого. В двадцать первом веке западная медицина является целиком доказательной. Это своего рода комплекс услуг: белый халат, стетоскоп и научный метод. Занимаясь лечебной деятельностью, ты проводишь обследование, потом делаешь это еще раз, еще и еще и – если повезет – обследуешь еще немножко. Ты профессиональный собиратель результатов. Время от времени один из результатов оказывается лучше прежнего. Подействовала терапия. Новое лекарство. Новая процедура.

Правда, чаще всего ты стреляешь холостыми.

Однако процесс стоит того. Мы в него верим. Мы доверяем доказательствам.

Именно поэтому некоторые врачи с трудом прислушиваются к собственной интуиции. Мое поведение в этом отношении – классический случай.

Проведя отпуск в Роли, я вернулся в ту же больницу в Бетлехеме и приступил к последнему этапу ротации – амбулаторной гинекологии. Но смена места была не столь существенной: меня больше волновали перемены в моем состоянии. Мои усталость и медлительность все сильнее подавляли меня. Чтобы все успеть, я стал налегать на энергетики и таблетки с кофеином. По несколько раз в день я заглядывал в пустую палату и ставил будильник на семь минут, чтобы поспать минут шесть. Я продолжал сосредоточиваться на всем, на чем только мог, за исключением нашей с Кейтлин размолвки.

Я был явно нездоров. И дело даже не в том, что я чувствовал себя больным. Задолго до появления самых тяжелых симптомов, задолго до того, как меня вывела из строя полиорганная недостаточность, задолго до того, как меня положили в больницу и у моей постели собрались родные… я знал, что умираю. Просто знал.

Могу описать это состояние точнее: я чувствовал себя обреченным, и это «знание» пришло ко мне еще до появления каких-либо доказательств.

Никакой эмпирики. Лишь ощущение.

Иначе не скажешь. Точно так же собаки незадолго до смерти сворачиваются калачиком возле хозяина, а перед природными катаклизмами впадают в панику. Они чувствуют приближение беды.

Я даже сказал о своей предстоящей смерти трем самым близким друзьям – Бену, Гранту и Рону. Причем сделал это до всех свалившихся испытаний. Тогда у меня были только сильная усталость, несколько увеличенных лимфоузлов и ощущение, что вскоре все будет очень плохо. Они не знали, как реагировать, и, думаю, посчитали это шуткой. Я сам хотел бы шутить. Может быть, Грант осознал, что дело серьезное, когда из-за усталости я отказался от тренировки. Мы с ним каждое утро подтягивались на ветке дерева у общежития в Бетлехеме, где жили во время ротации. Сейчас я понимаю: те подтягивания оставались едва ли не последним шансом укрепить силу, которая мне вскоре так отчаянно понадобится. Я думаю, Грант обрадовался передышке в череде этих утренних упражнений, но он знал: не в моем характере отказываться от чего-то под надуманным предлогом.

Еще я стал фаталистом. Когда мне привезли заказанный новый компьютер, я вернул его и купил модель с большим монитором, несмотря на значительную разницу в цене. Себе и друзьям я объяснил такую расточительность просто: жить мне осталось недолго, экономить смысла нет, да и вообще я достоин большого экрана. Мои друзья снова не нашлись, что сказать. Я никогда не выказывал даже малейшей ипохондрии, и этот новый, странный драматизм их нервировал.

Мой «медовый месяц» со смертью – смутно-плохое самочувствие, легкомысленные фаталистические заявления и неуместные траты на большие мониторы – длился недолго. Вскоре к симптомам добавились тошнота и боли в брюшной полости. Я начал пропускать приемы пищи, лежать мог только в позе эмбриона, а когда приходилось подолгу стоять, сгибался почти под прямым углом. Я не позволял себе проявить слабость перед пациентами, поэтому работа превратилась в сплошную муку. Боль отдавала в позвоночник, и в перерывах между приемами я просил Гранта разогнуть мне спину в надежде, что эта простая процедура принесет облегчение. Это не помогало. Дело было не в спине.