В погоне за утром - [122]

Они приближались к нашему концу ряда, по-видимому, собираясь начать с самого Ле Стрижа. Тот не обращал на них внимания, просто продолжал скрести своими башмаками в грязи и вязкой муке, всхлипывая про себя от усилий. Я вдруг понял, что он тоже поет, в такт барабанному бою – произносит свои, какие-то еще более странные, запутанные заклинания.

Par pouvoir St. Jacques Majeur,

Ogoun Ferraille, negre fer, negre feraille,

negre tagnifier tago,

Ogoun Badagris,

negre Baguido Bago,

Ogun Batala…

Казалось, ритм барабанного боя вколачивал эти слова в мой мозг, как множество гвоздей. Я ОЩУЩАЛ их с такой силой, что она не укладывалась в рамки понимания. И я чувствовал нечто большее, нечто, заставившее меня забыть об опасности, унижении и обо всем прочем. Мне было нужно…

Мне нужно было выпить – притом очень нужно. Нужнее, чем когда-либо. Вообще-то я не питал пристрастия к бутылке, но сейчас жажда заставляла меня жадно сглатывать в ожидании хотя бы капли. Теперь танцоры толпились вокруг нас, завывая, как коты, и плюясь, но все, что мог видеть, были проклятые бутылки. И то, что они потягивали ром из бутылок и проливали его, в то время, как у меня не было ни капли, неожиданно привело меня в страшную ярость. Я заорал на них, и когда они в ответ лишь завопили и стали глумиться, я почувствовал, что закипаю, как чайник. В слепой ярости я потребовал свою долю, замолотил по земле связанными кулаками и заревел:

– RHUM, MERD'E'CHIENNE! D'RHUM…

Я был немного ошеломлен тем, как это у меня вышло, так громко, что мой голос заглушил и толпу, и барабаны. Я увидел, как приближавшиеся аколиты заколебались, а толпа отхлынула назад.

РОМ УХОДИЛ ОТ МЕНЯ!

Я протянул руку к ближайшей бутылке и обнаружил, что каким-то образом мои запястья стали свободны, хотя с них по-прежнему свисали разорванные путы. Мои ноги были все еще связаны – я не мог понять, почему – и я освободил их с торжествующим воплем, затем попытался схватить ту бутылку – и растянулся лицом в грязи.

Ну, конечно! Вокруг моей шеи был этот проклятый железный ошейник и цепь – и другие были скованы точно так же! Что мы им – спаниели или как?!

Я с негодованием постучал по железу. Я услышал свой голос, скорбно вопрошавший, почему мой старый друг, мой верный старый слуга так со мной обращается. Разве он не знает меня? Неужели не узнал своего старого хозяина? Я нежно ласкал изношенное старое железо – и чувствовал радость, подступавшую и дрожавшую в этом живом железе, словно собака с готовностью приветствовала хозяина. Я услышал, как взвизгнул от восторга замок, извиваясь и отыскивая путь к свободе, и поющий звон бешеного избавления, когда ошейник слетел с моей шеи.

Смех внезапно прервался. Толпа отшатнулась, единодушно ахнув. Я вскочил и встал в напряженную стойку, словно кошка, готовая к прыжку. Рядом со мной яростно бил ногами Ле Стриж, доделывая свою диаграмму, а потом он упал с измученным стоном. Один из аколитов увидел рисунок, и у него глаза вылезли на лоб. Он ткнул пальцем в изображение и пронзительно завизжал:

– LI VEVER! OGOUN! OGOUN FERRAILLE!

Что-то во мне подпрыгнуло при звуке этого имени, что-то взвилось, как ярко-алое знамя на ветру, что-то запело, как трубы. Я ощутил дикий прилив возбуждения, бешеную, поющую, танцующую, прыгающую радость. Я был Господином, я был Ответственным Лицом, здесь я распоряжался – и не вздумайте забыть об этом!

Эти ублюдки БОКОРЫ! Они подумали…

У них хватило наглости подумать…

Они осмелились поверить, что смогут управлять Невидимыми, как Невидимые управляют людьми.

Они осмелились попытаться заставить меня помогать им! Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

МЕНЯ!

Они думали, что могут принести в жертву моих друзей!

МОИХ ДРУЗЕЙ…

Заковать их в железо…

МОЕ ЖЕЛЕЗО!

И они посмели отказать мне в роме!

В РОМЕ!!

РОМ – ЭТО БЫЛО МОЕ ПРАВО. МОЙ ЗНАК. МОИ ЖИЗНЕННЫЕ СОКИ – А ОНИ ПОСМЕЛИ…

Я взревел. В этот раз я действительно взревел. И звук с треском прорезал тьму, гортанный громовой рев гордо вышагивавшего льва. Пламя склонилось перед ним. Толпа завизжала, аколиты уронили веревки, один из них неловко схватился за абордажную саблю на поясе. Барабаны стали заикаться, запнулись и замолчали. Бой не возобновился.

Мое сердце колотилось так сильно, что меня трясло при каждом ударе. Красный туман, как волна прилива, окатил ночь – и я пошел на стоявшего ближе всех ко мне Волка. Он бросился на меня с голыми руками. Я поймал его руку, вывернул ее, выхватил из его другой руки бутылку и отбросил его в сторону. Свободной рукой я схватил его за запястье, но оно было огромно, и моя рука соскользнула. Что-то еще остановилось во мне, где-то внутри. А потом за моей спиной я услышал, как Ле Стриж хрипло запел:

Ogoun vini caille nois!

Li gran' goute, li grangran soif!

Grand me'ci, Ogun Badagris!

Manger! Bueh! Sat'!

И я услышал. Я УСЛЫШАЛ:

Огун посетил нас!

Ты очень голоден, тебя мучит жажда!

Великая благодарность тебе, Огун Бадагри!

Так ешь же! Пей! Насыщайся!

Все очень правильно и пристойно. С оглушительным воплем я поднес бутылку к губам и осушил ее одним булькающим глотком. Волк перепугался. Казалось, жаркий спирт бросился из моего горла прямо в вены и поджег их мощной вспышкой, наполнив все мое тело крошечными прожилками покалывающего огня. Я сомкнул пальцы на его огромном запястье и услышал жалобный визг и треск ломающейся кости. Волк заорал, вытаращил зеленые глаза и скосил их, когда я с силой опустил пустую бутылка на его полувыбритый череп. На меня бросились другие Волки – кажется, трое. Я бросил того, которого держал, на одного из них, в кашу размозжил нос другому, а третьему дал ногой в живот, потому что у него была в руках бутылка. Он взвыл и согнулся, я перехватил бутылку в воздухе и встряхнул – почти полная! Я расхохотался от радости, громко, громоподобно, смехом освобождения. Цепи расхохотались вместе со мной и подпрыгнули в воздух. С ответным стуком разлетелись другие оковы. Джип и остальные растянулись на земле, но Ле Стриж, все еще согнувшись, с трудом опустился на колени, волосы его были всклокочены, глаза горели.