В погоне за солнцем - [6]

Удар сердца — и весь мир сузился до одного-единственного чувства, до одной-единственной мысли.

Боль — короткая, ослепительная вспышка, от которой померкло перед глазами и перехватило дыхание. Кинжал вонзился в бок, между ребер.

Я не падал только потому, что фанатик по-прежнему сжимал меня в стальном захвате, продолжая вдохновенно вещать. Слов я не слышал: только отдельные звуки, которые никак не мог собрать. Черные омуты глаз орденовца затягивали, сознание мутилось, и мрачное, уже по-своему уютное для меня небытие готово было распахнуть свои объятья.

Но что-то было не так, неправильно; я никак не мог понять, что. Только этот вопрос, на который я отчаянно искал, но не находил ответ, удерживал меня в сознании.

Думать было тяжело. То и дело, отвлекая, всплывали какие-то обрывки воспоминаний. Взгляд выхватывал из темноты одиозные образы: качающийся и лукаво подмигивающий фонарь, карающий, осклабившийся в хищной нечеловеческой улыбке, скачущие вприпрыжку тени…

Нож! Ну, конечно же! Он зачарован! Поэтому всего один удар!

Один удар — и ни единого шанса выжить.

Это привело меня в такой неописуемый восторг, что хотелось пуститься в пляс с тенями и кокетливым фонарем, расцеловать моих убийц-спасителей, простив им глупость, и смеяться, смеяться, смеяться…

У меня появилась надежда, самая настоящая надежда. Впервые за целый век! Больше никаких поисков, никакого опостылевшего, бессмысленного, проклятого существования! Только свобода! Настоящая и недостижимая прежде свобода!

Я обезумел от счастья.

— Спасибо… — совершенно дурным голосом и по-идиотски улыбаясь, выдохнул я.

— Что?! — и меня жестко встряхнули, не дождавшись ответа.

— Спасибо! — воскликнул я и зашелся в захлебывающемся кашле. Руки моего мучителя разжались, и я рухнул на землю, неудачно подмяв под себя руку.

«Будет растяжение», — как-то промежду прочим, буднично подумалось мне.

Но это все ерунда.

— Я умру… наконец-то… насовсем… — прошептал я и чуть не заплакал от счастья и неописуемого облегчения.

Мир, кружащийся в вальсе, утомлял. У меня больше не было сил удерживать потяжелевшие веки. Глаза закрылись… и все исчезло.

* * *

Скрестив ноги, заложив руки за голову, я бездумно смотрел в потолок. Взгляд, изредка отрываемый от него, свободно скользил по комнате, ни на чем не задерживаясь.

…по совершенно незнакомой мне комнате.

Я очнулся несколько минут назад, не помня, кто я и где нахожусь. И если первый вопрос разрешился довольно-таки быстро, то второй все еще меня тяготил.

Ладная деревянная кровать, на столике рядом — свежий букет фиалок, напротив — обыкновенный скупой комод с тремя выдвижными ящичками и зеркало в витой бронзовой оправе. Окно — огромное, в полстены — распахнуто настежь. Занавески из плотной ткани словно бы укоризненно покачиваются на широких петлях в такт ветру, а лунный свет сбегает по спинке старого кресла и падает на ковер косыми лучами.

Я мог поклясться, что не был здесь прежде, и совершенно не представлял, как оказался теперь. Это не давало мне покоя: пытливый ум тщетно старался осмыслить происходящее. Мысль прокручивалась в голове с сухим шестереночным шелестом — и каждый раз останавливалась, упираясь в тупик.

Комната, небольшая. Обставленная скупо, но со вкусом и непозволительной для гостиниц расточительностью. Милых сердцу хозяина комнаты вещиц — красивых, но бесполезных — нет совсем; поверхность комода пуста. На съемную непохожа, на жилую — тоже. Я бы сказал, что это гостевая комнатка в доме купца или богатого ремесленника.

Между проворачивающимися шестеренками вновь попал сор — железная стружка. Зло лязгнув, они остановились. Мысль уперлась в тупик.

Купец, ремесленник… замечательно! Но это ни коим образом не приближает к разгадке!

Память сопровождала меня аккурат до момента отъезда в южную столицу республики, а после — позорно капитулировала. Ни одного воспоминания о последних часах и днях, ни одной зацепки, ни единого ключика к пониманию происходящего. Только уже успевшая набить оскомину комната, окно, выходящее на освещенную фонарями улицу, темнота провалов окон напротив… и дверь.

Обычная, в сущности, дверь; цвет древесины не разобрать. Но она раз за разом притягивала блуждающий по комнате взгляд, и в какой-то момент я уже просто не смог думать ни о чем другом.

Я поерзал. Повернулся. Перекатился на другой бок. Вытянулся на спине. «Дурная голова…» — сам себе вспомнил я, надеясь хоть так урезонить беспокойное любопытство, но — тщетно.

Нет уж! Я упрямо скрестил руки на груди, как бы показывая всем своим видом, что не собираюсь вестись на поводу у глупых желаний.

— Это глупо, — сказал я вслух, когда уже готов был плюнуть на все и броситься к двери.

Получалось по-прежнему плохо.

— Глупо! — терпеливо повторил я, стараясь отвлечь себя рассуждениями. — Что толку выходить из комнаты ночью? Стены и картины — плохие собеседники. Просто посмотреть дом? А смысл?.. Только если соберусь уйти… но откуда, зачем? И кто тогда объяснит мне…

Тут я замолчал, смущенный внезапно пришедшей мыслью.

А хочу ли я знать ответ?

Я заерзал уже нервно. Комната, вытканная в полумраке лунными бликами, вдруг стала неуютной, кровать — жесткой и неудобной, а дверь — зловещей. И когда она с надсадным скрипом открылась вовне, обнажив темный зев коридора, я резко подался назад, вжавшись к кровати.