В поезде с юга - [5]

— Неужели семнадцатый? — удивилась Груздева.

— Семнадцатый. Факт! А если бы мамаша Менделеева заартачилась вот так же, как моя жена, да сказала бы мужу: «Не хочу больше детей иметь. Родила тебе шестнадцать, — и хватит. Буду аборт делать». Пошла бы и сделала. Что же бы тогда вышло? Вот бы и не было химика Менделеева, а он ведь в химии — царь и бог, не только у нас, а также и за границей. Менделеев! Ого! А сделай мамаша аборт, вот и… Двадцать раз говорил я это жене, — и слушать не хотела. «Почему же ты думаешь, — говорю, — что от меня второй Менделеев не выйдет?» — «Рассказывай, — говорит, — кому другой». Ну, конечно, домашняя хозяйка, и классового сознания не было, вот и делала аборты. А от него, от своего хахаля, — ну, правда, они уж тогда записались, — от него, небось, ребенка захотела иметь. Это почему же? Я это понимал, разумеется: хотела привязать его к себе ребенком. «Ну, что же, — говорю ей, — дело твое, а детей наших давай-ка поделим. Я себе двух старших возьму, а младший сынишка, ему всего пять лет, и он, конечно, все „мама“ да „мама“, — этот пускай уж с тобой остается. И посылать тебе буду уж не четыреста, а только двести рублей на него». Ну, она, конечно, соглашается, — условия неплохие. А семья, стало быть, разбивается пополам. Взял я у нее своих двух, — мальчика с девочкой, — приезжаю в Брянск, тоска мне. И работа уж там кончается. Говорю начальству своему по строительному тресту: «Переведите меня отсюда куда-нибудь: я из-за этого Брянска семью свою разбил». — «Берите Смоленск, — говорят, — там Дом печати строится». Подумал — согласился. Приехал в Смоленск, нанял там домработницу, здоровую такую бабу: «Вот тебе двое детей моих, смотри за ними». Ну, она, конечно, как же смотрит? Вы понимаете сами. И что с нее можно спросить? А детям ведь учиться ходить, и все… Нет, думаю, не выйдет дело. Прошусь в Москву. Переводят меня в Москву, дают там работу на одном заводе — запасное здание одно строить, столовую, еще там разное. Тут уж четыре тысячи человек рабочих, да еще три смены. Со всеми поговори, всем укажи. И с инженерами каждой смены так же. Одни сменяются, другие заступают, — расставь всех, как надо. А домой приезжаю зачем? Только спать. Больше мне дома некогда бывать. В квартире же я в своей прежней поселился. Пришлось мне жену выселять к ее мужу новому. Ну, она забрала все вещи, всю мебель, пианино, какое я ей купил, — все решительно, — я ни звука: бери, только сама иди. Завел я кое-какую мебель новую, нанял девку-домработницу, а детишки мои от нее к своей матери на верхний этаж бегают, младший же мой ко мне, когда я дома, спускается, так у нас и идет конвейер. А «Бомбочка» моя мне все письма пишет. «Приеду». Подумал: «Может быть, в самом деле детям вместо матери будет, как у нас с нею ребенка отчего-то не получилось?» Написал, чтобы приезжала. Явилась немедленно. И вот, скажите, объясните мне, почему же у них с женой моей опять началась война гражданская, как в этом самом Брянске, на бульваре? Дня буквально не проходило, чтобы не сцепились они ругаться. Конечно, свою жену я понимаю отчасти: ей уж завидно становится. Она-то ведь поотрепалась, ботиночки на ней посбивались, а на «Бомбочке» все новенькое, и она же молодая — семнадцать лет, щеки у ней, как кирпичики, а та уж тридцать лет, и щеки впали. Наконец, началась между ними целая драка на улице. Я прислал «Бомбочке» машину свою, чтоб она детей в детский театр взяла, а жена, как увидела «Бомбочку»-разлучницу около машины, в какой она сама сколько раз ездила, а теперь только поглядеть на нее может, а ездить уж не угодно ли на трамвае, — увидела и загорелась. Придралась она к тому, что девочка моя не так одета, и пошла у них с «Бомбочкой» драка, и на девочке весь костюм изодрали, потому что одна ее к себе тянет, другая — к себе. Шофёр видит — такое дело, театр отставил, повернул на завод и все мне рассказал. Еду я домой. Гляжу — «Бомбочка» моя в слезах, девочка моя в слезах, ну, одним словом, без калош по комнатам не ходи, — потоп. А «Бомбочка» говорит: «Отдай детей в детский дом, — не могу я с ними». — «А-а, — говорю, — ты так? Ты не можешь? В детский дом? Ну, тогда уж лучше ты иди в детский дом сама, потому что ты и сама еще ребенок, и мордочка твоя — детская, и поговорить с тобой не о чем, у тебя на уме только песенки петь да на одной ножке вертеться!» Приказываю ей убираться. «Я, — говорит, — и сама хочу в Бежецк проехать, свою мамашу повидать». Уехала. И, знаете, больше я уж ее не видал. Путается, мне писали, теперь уж с другими, а мне, когда я узнал, ну, совершенно ничего: путайся на здоровье! Вот что значит не жена, с какою мы все-таки одиннадцать лет прожили. Жену свою я и сейчас люблю и нахожу, что лучшей женщины у меня не было, а у меня еще две было… Вам, может, неинтересно слушать, так я прекращу, а?

— Нет, почему же неинтересно? — улыбнулась Груздева, принимаясь за компот из фруктов.

— Две жены, да… Первую я в Магнитогорске нашел, — продолжал Мареуточкин с подлинным увлечением искателя. — Красивая женщина, лет так двадцати пяти, образованная. Я даже и не начинал с нею, как с другими, опасался, потому что, понимаете, очень показалась серьезная, и даже, сама говорила, учительницей в каком-то техникуме была, а теперь просто так на стройке в канцелярии работала. Я ей как-то прямо говорю: «Запишемся. Только прошу иметь в виду, — двое у меня детей, чтобы вы им матерью были». — «Что же, — говорит, — такого, что двое детей?» Ну, тогда уж мы с нею записались, а потом скоро из Магнитогорска в Москву. И, знаете, сначала ведь, месяца так два-три ничего было, потом вдруг дети мои показались ей несносны. «Несносны? — спрашиваю. — Отчего же это?» — «Оттого это, — говорит, — должно быть, что своего я от тебя ребенка ношу». Ну, ясно! Да и так, признаться, оказалась она любительница по ресторанам ходить, по театрам, а у детей пуговицы все осыпались, пришить некому. Поговорил с ней один раз вполне серьезно, — она мне: «Давай-ка мне денег на дорогу, поеду к своим родным». Дал. Уехала. Потом пишет мне из какой-то Степанокерты, о какой я понятия не имел, — поступила будто на должность, получает двести пятьдесят и мальчика родила. Давай, значит, Андрюша, алименты. Я пошел в суд народный, излагаю там, — вот какое дело: своих детей двое, у жены первой — третий сын, жалование пятьсот, сколько мне платить этой? Присуживают сорок в месяц. Я, бесспорно, соглашаюсь. А дети-то мои, ведь они все-таки безнадзорные остаются, потому что я целый день на работе, и девочке моей стало уж девять лет, учится она в третьей группе, очень разумная и говорит, что в школе своей она одной учительнице так понравилась, что та ее хочет на лето к своим родным с собою взять в деревню. Гляжу, потом приводит эту учительницу. «Вот, — говорит, — Анна Васильевна». Смотрю: собою невзрачная и уж немолодая и действительно хочет мою Верочку с собой взять и только у меня разрешения просит, дескать, там она поправится, разовьется лучше физически. «Пожалуйста, — говорю, — отчего же не так? Только вы уж и мальчика моего возьмите. А денег на их содержание я дам». Ну, так мы и сделали. Через месяц привозит мне детей, — загорели оба мои дети, просто прелесть, я очень рад, — ну, знаете, как это выходит? Хотя она и некрасивая, нет, и говорить нечего, только я подумал: «Вот настоящая мать будет моим детям!» Одним словом, тут я с нею сошелся. Потом пошли мы в загс. Проходит месяца два, говорит она мне: «Я беременна». А она так собою слабая, учительница, и голос имеет тихий. Я еще тогда, сомневался, какой может быть от нее ребенок! Намекнул даже насчет аборта ей сам, потому что слабая женщина ведь. Она — ни за что! Ну, пусть так. А ревнивая какая оказалась! Все карточки женины порвала, — это я о первой жене говорю, — «Бомбочки»— тоже, второй жены тоже. Письма их всех в печку бросила на кухне. Одним словом, ничего чтобы от них от всех не оставалось в квартире. Я уж молчу. Ну, правда, ведь некрасивая, а тут еще беременность: мало кого она красит. И вот, наконец, рождается дочка семи месяцев: не доносила. Сколько было мне с ней возни! И в вату ее закутывали, и салом свиным смазывали — наружное называется питание, ну, теперь уж ничего, считается выходили, и головку держит хорошо, и грудь колесом. Так вышло, что все заботы моей третьей жены где же? Около своего ребенка, а старшие мои дети опять без всякого присмотра. Пришлось выписать мать-старушку: пускай уж теперь она с ними, потому что я вижу, и школы своей жена эта моя не бросает, и как в нее ходила, так и продолжает, и дети мои старшие ее не «мамой» зовут, а по имени-отчеству: Анной Васильевной. Это-то они уж, конечно, понимают, что мать их вон она где живет, — двумя этажами выше. Вот какая получается жизнь! Так что уж в этом году летом я их в пионерлагерь устроил на два месяца и очень был рад, что устроил. И вот, все думаю я, что же из моих детей может при таком положении выйти? Ведь если вы меня спросите: убивал ли я на войне людей. Что я вам на это должен ответить? Да, убивал, разумеется. Ведь я — снайпер, сверхснайпер. Кого-нибудь мои пули находили там, у противника. Страшно даже и думать было бы, что нет: ведь я не в белый свет стрелял, а по цели, а промахов я не делаю. Это я о карабине говорю, однако ведь приходилось и шашкой работать. Во время такого боя ведь кто кого: если не ты его угробишь, так он тебя угробит. Ну, хорошо! Списаны со счета люди одного класса, буржуазного, появляются в моей семье другие люди, нашего класса, пролетарского; я ведь их должен до дела довести. Моему Вите двенадцать лет, и, может быть, из него мог бы Менделеев новый образоваться, а он без присмотра: что школа ему даст, то его и будет. Хорошо! Однако мне ведь только еще тридцать пять лет, что же мне, стало быть, в этом деле — отбой надо трубить? А я только что в настоящую силу вошел. Я прожить могу, может быть, еще лет сорок, если только до отцовских лет доживу, а отец мой в семьдесят пять-то лет десяток молодых еще за пояс заткнет. И вот я еду теперь опять в Москву и думаю: «Что же мне за жена Анна Васильевна? Ошибка это, а не жена. И некрасивая, нет! И что из девочки ее выйти может?» Правда, своего сына в Степанокерте этой я не видал, однако за него я могу ручаться: там мать совсем другого состава. Нет, не протяну я долго с Анной Васильевной. Я вот сейчас к ней еду, а признаться, об ней совсем и не думаю. Ошибка. Между тем после работы на стройке я ведь еще лекции читаю от шести часов вечера до двенадцати, лекции об огнестойком строительстве. Платят мне по тридцать рублей за лекцию. Одним словом, я думаю, что у меня мог бы быть по крайней мере еще один ребенок, если не два. И я вполне мог бы его поднять на ноги.