В поезде с юга - [2]

— Ка-ак? С детьми, стало быть, имеете все время дело? — очень изумился Мареуточкин.

— Что же тут страшного, если с детьми?

— С детьми все время, и… и лицо у вас не дергается, и вообще… удивляюсь! Предстоит у нас с вами большой разговор в таком случае. Предстоит.

Мареуточкин сделал знак рукой вниз, поморщился, но при новом взгляде на женщину плотное лицо его стало вдохновенным, как это бывает иногда с человеческими лицами, когда они до последней складки на переносьи переполняются вдруг вспыхнувшей мыслью, идущей из самого их естества, а не откуда-то извне.

В это время рассыльный из буфета, насмешливый малый в белом халате, проходил по вагону и выкрикивал без увлечения:

— Граждане, кому что желается? Есть яблоки, есть пряники, есть бутерброды. Простокваша есть по рублю двадцать бутылка, нарзан есть две бутылки. Еще есть вареные раки, восемь штук.

— Раки? Что? Раки? — так и подскочил на месте Мареуточкин. — Восемь штук? Большие? Черт! Так давно не ел раков, что аж…

И он легко, как обычно, соскочил вниз, потом, торжественно держа за клешни восьмерку красных раков, как букет георгин, подкачнул головой соседке:

— Вот они… Наши…

А взобравшись к себе, заговорил радостно:

— Раки, а? Сюрприз! Давайте-ка будем есть с вами раков. Вы завтракали? Нет? Как же так? Ну вот и отлично, будем кушать раков! Ужасно неудобно, что на верхних местах нет столиков. Тут, возле окна, могли бы устроить такой откидной кверху столик, и было бы ши-кар-но. А? Вы не находите?

Женщина, ведавшая там, в Москве, детским очагом, смотрела на него так же привычно спокойно, как смотрела она, должно быть, на всякие выходки ребятишек. Раков же она есть не хотела: раки были ей всегда и вообще противны.

Он сначала удивился этому, но потом, деятельно вылущивая рачьи шейки и самоотверженно высасывая что-то там такое из внутренностей, он припомнил найденно:

— Правда… Бывает это иногда у женщин. Одна моя знакомая говорила даже так, будто раки утопленниками питаются. Явная все-таки чушь! Много ли бывает утопленников, а сколько же раков? Наконец, начнем с того, что утопленников ведь всегда вытаскивают из воды… разумеется, я о мирном времени говорю. Нет, это чепуха! А в море если… Я, признаться вам, около моря вот прожил целый месяц, а раков что-то там не видал. Едва ли они в море и водятся.

Полулежа на своем месте, он съел всех раков с нескрываемым удовольствием. Обломки рачьих панцирей завернул аккуратно в газету и оставил пока около себя, так как окно было закрыто, а соседке сказал:

— Ну, вот: хоть и не очень сыт, все-таки закусил. Нет, вы об раках плохо не говорите. Вот молоко тут рядом с нами старичок один пьет, с утра уже четвертую бутылку, это, конечно, рекорд! И что уж с ним будет дальше — неизвестно, потому что молоко у баб на станциях всякое бывает, — это раз, а потом, скажите, куда же, к черту, так много? Вот я проходил умываться, над ним все смеются, а он дует себе из горлышка — и ни мур-мур! Вот этого уж я не понимаю, а раки что же? Конечно, мясом не назовешь и рыбой тоже, а все-таки своя питательность в них должна же быть. Если съесть полсотню, например, больших, а? Я думаю, все-таки сытым можно быть, а? Как вы находите?

Она пригляделась к нему, по-прежнему улыбаясь, и ответила, растягивая слова:

— Да-а… Вот же ведь есть эти консервы… в круглых таких красных коробках… как их называют? Омары? Да, омары. Те же ведь раки.

— Ну вот, а как же? — торжествовал он. — Омары! Это вы хорошо вспомнили. Мне их случалось есть. Но-о… одной коробки для человека, конечно, мало. И они скоро киснут. Они с Дальнего Востока, знаю. А наши раки, — эти уж, конечно, вполне свежие, о них ничего плохого не скажешь.

Курносенькая проводница кричала внизу рассерженно:

— Двадцать разов я вам предупреждала, товарищи, чтобы бумажек никаких не бросать. Вот пойдет контроль, — как я должна глазами моргать? И когда же это вы в стенгазету нашу напишете? А то уж мы к Павлограду подъезжаем, а от вас ничего нет. Вот в первом вагоне чемодан ночью сперли, а у меня, небось, никакой пропажи никто не заявил: я без билета, небось, никого в вагон не впущу.

Кто-то отозвался ей:

— Ты у нас молодчина!

— Вот и пишите в газету. А то — «молодчина», а никто не пишет.

— Небось, напишем.

Мареуточкин сказал соседке:

— Слыхали? К Павлограду подъезжаем. А там же ведь кипяток… Хотя пишут его тут «окрт», все-таки понять можно, ежели знаешь, что это за «окрт». Чайника вот только у меня нету. У вас нет ли? Давайте, схожу.

— Чайника? Нет, не захватила.

Искренне удивился Мареуточкин:

— Как же это вы так? Наш брат, разумеется, как собирается? Тяп-ляп, — лишь бы портфель взять, — и готово. Женщина же_;— она все обдумать должна, также и чайник.

— Да у меня просто не водится такого дорожного. Да я и не люблю в дороге чаевничать.

— Гм!.. Что же, вам и пить никогда не хочется?

— А когда пить хочется, я воду пью, — улыбнулась женщина, и Мареуточкин тоже улыбнулся ответно.

— В хозяйстве это, конечно, прямая выгода.

А так как подъезжали к Павлограду, он добавил, глядя в окно:

— Здесь шпалопропиточный завод: пропускают шпалы через этакий состав смолистый, чтобы не так скоро гнили. Я эти места хорошо знаю: стояли мы здесь во время гражданской войны. Тут недалеко есть село Вербки, там махновский батько Балабан двести тачанок держал, а тысяча человек конницы в этом вот самом Павлограде у него находилась. Он потом к нашим красным войскам перешел, потому что видел, конечно: сопротивление бесполезно, — раз, а что касается идеологии, то на чьей же она стороне? Разумеется, на нашей, а на ихней один только самогон. Послали мы к ним двоих верхами с бумагой: так и так, братцы, канитель вашу советуем вам прекратить. Они тут же ночью собрание свое. Орали, орали, а наутро выступили к нам в полном порядке: тысяча конницы, двести тачанок.