В плену - [109]

Поднимаемся на крыльцо, но из двери быстро выходит плотная, румяная женщина с головой, по-украински повязанной платком. Загородив нам вход, она дробно частит:

- Нельзя, нельзя. Завиртайтесь прочь, богацко вас тут шастает.

Но мы не уходим и, сопя, впираемся в дверь, оттесняя хохлушку. Она озадачена и молча отступает. Мы попадаем в большую кухню, где лежат припасы, а из больших котлов несётся тот божественный аромат борща, который и привлёк нас сюда. На кухне работает несколько девушек, бросающих на нашу ватагу испуганные взгляды.

Иван Фёдорович и эпилептик, стоя рядом,сразу начинают причитать:

- Подайте чего-нибудь больным-раненым. Три дня крошки во рту не было.

Это выходит у них как у заправских нищих, на профессиональном уровне. Только в свои мольбы они не вставляют слов "Христа ради". Должно быть, это и есть новое в нищенском ремесле.

В это же время я замечаю, что Иван Фёдорович вытаскивает сбоку из большого ящика буханку и за спиной передаёт стоящему сзади. То же самое делает и эпилептик, но не так ловко, и попадается. Это выводит хохлушку из оцепенения и она разражается неистовым криком.

На крик появляются двое солдат - старый и молодой. Молодой рвётся выполнять приказ хохлушки и решительно направляется к нам. Но старик его останавливает, дёргая сзади за гимнастёрку. По его усатому, заросшему волосами лицу разлита добродушная лень. Должно быть, к ней его приучила эта благодатная военная служба при кухне. Тем не менее, когда эпилептик откровенно схватил два колбасных круга и бросился к двери, старик воспрепятствовал этому. Он загородил собою дверь и решительно, но в то же время и добродушно, взял один круг и бросил обратно. Похлопав эпилептика по плечу, сказал:

- Ну хватит, хлопцы. Трошки взяли и будет. Нехай и другим остаётся. Идите с Богом.

Сделал это он так примирительно, что, право, и обижаться на него было нельзя.

Во время главного действия, куда было обращено общее внимание, я стоял в стороне у стола, где работала одна из девушек. Она резала колбасу на мелкие кусочки для заправки борща. Как и прочие, я тоже ныл. А когда девушка потянулась к краю стола, чтобы достать для меня какой-то обрезок, я быстро сгрёб со стола нарезанные кусочки в свой мешок! Должно быть, сделал я это достаточно ловко, потому что в первый момент она не поняла, куда делось со стола всё, что на нём было.

Вскоре наш пеший поход закончился. Недалеко от города Бранденбурга нас подобрала машина, собиравшая всех отставших, и в тот же день доставила в лагерь Ораниенбург.

Ораниенбург - это маленький-маленький городок к северу от Берлина, его дачный пригород. Однако главное там - вовсе не аккуратные домики и красивые виллы, утопающие в зелени и в розовых кустах, а огромный концентрационный лагерь, получивший после войны мировую известность. И всё-таки, несмотря на колоссальные размеры, он так искусно скрыт в белых дюнах и сосняке, что ниоткуда не виден. Может быть, именно поэтому многие немцы ничего о нём не знали. Сейчас, когда из лагеря ушла та жизнь, которую он пестовал и губил, и та противоестественная деятельность, для которой он предназначался, в нём всё открыто. Упала пелена секретности, и воочию можно видеть всю грандиозность этого чуда нашего века. Если когда-нибудь будущее человечество спросит: что великого создал XX век, подобного чудесам древности и средневековья, то, может быть, ответом будет: ...в том числе и концентрационные лагеря немецкие и, пока ещё окутанные чёрной тайной, советские. Ни до чего подобного прежде ещё никто не додумывался.

Лагерь разделен на жилую и производственную зоны и множество филиалов. Всё это поражает своими размерами и размахом. В жилой зоне, как и во всяком человеческом обществе, всё разделялось на классы и сословия. Вот блок, где жили заключённые аристократы. Здесь опрятные двухэтажные домики, отделённые друг от друга и от остального мира высоченными каменными стенами с острыми зубьями по карнизу. Здесь современная мягкая мебель, голубые ванны, низкие журнальные столики, на которых ещё и сейчас разбросаны иллюстрированные журналы с портретами фюрера и голыми девушками. В этой, по нашим понятиям, роскоши, поодиночке коротали свои дни: австрийский премьер-министр Шушниг, французские и польские министры, генеральный секретарь немецкой компартии Эрнст Тельман и другие, подобные им.

От главной площади веером расходятся длинные одноэтажные бараки, хранящие в чём-то неуловимом, но явном, дух своих прежних обитателей. Даже не читая надписей, можно почти безошибочно сказать, что вот здесь жили французы, здесь немцы, голландцы, здесь югославы, поляки, здесь евреи, здесь русские. Бараки эти отличаются друг от друга, особенно разительно внутри. В одних нет скученности и относительный комфорт. Широкие продольные и поперечные проходы, двухэтажные деревянные кровати с чистыми матрацами, тумбочки, большие умывальники. В других узкие проходы и четырёхъярусные, затёртые множеством тел, сплошные нары без признака каких-либо подстилок или матрацев. Есть бараки, так сказать, с промежуточным комфортом. Всё худшее предназначалось для русских. Даже обречённые на истребление евреи имели больший комфорт. Вот тут, на самом дне человеческого общества, как нигде более наглядно сказывалось отношение немцев к людям разных национальностей, и самое худое - к русским.