В плену отражения - [21]

Пока служанка собирала в сундук детское приданое, Маргарет орала, как резаная. Джоанна (думать о ней как о маме я не могла, да и не хотела) морщилась, сладко пахнущее молоко сочилось сквозь полотняные полосы, которыми ей перетянули грудь. Пожалуй, еще сильнее, чем Маргарет, орал Роджер. Лишившись одновременно еды, соски, игрушки, развлечения и бог знает чего еще, он никак не мог успокоиться, а запах молока привел его в настоящее бешенство. К тому же его собственная кормилица, которую он наверняка считал матерью, осталась в деревне. На Джоанну он смотрел со страхом, на сестру - с отвращением.

Глядя на него, я подумала о том, что точно не буду кормить своего ребенка грудью до двух лет. Те мысли, которые бурным потоком хлынули следом, отлично вылились в вопли Маргарет.

Когда я родила Мэгги, мне положили ее на живот. Через несколько минут акушерка забрала малышку, и в этот момент я почувствовала, как все вокруг затягивает мутной пленкой. Очнувшись в средневековом Скайхилле, я видела и мыслила вполне отчетливо – кроме одного. Все, что касалось Мэгги, по-прежнему было словно затянуто пеленой. Конечно, я сильно переживала, что она далеко от меня, боялась, что никогда больше ее не увижу, но… По правде, я больше скучала по Тони и мучилась от того, что вынуждена жить чужой жизнью, в которую не могу внести ни малейшего изменения.

И вот сейчас эту пелену разметало в клочья. Я отчетливо вспомнила все девять месяцев беременности – от двух полосок на тоненькой палочке до многочасовых мучений в родильной палате. Вспомнила, как возился малыш у меня в животе, как Тони прикладывал руку – здоровался. Моя девочка – где-то там, без меня. Кто кормит ее, купает, переодевает, поет песенки? Тони? Но как же он справляется один? А я – ведь я пропускаю все самое важное!

И все же я надеялась, что вернусь – и вернусь не слишком поздно. В конце концов, когда Маргарет показывала мне свою жизнь, одиннадцать лет, с ее четырнадцати до двадцати пяти, уложились в несколько ночных часов. Но с другой стороны, во время моих коротких временных скачков неделя прошлого могла отнять пять минут настоящего. Как ни пыталась я вывести какую-то пропорцию, цифры получались совершенно несуразные.

Кормилица, валлийка Диллис, отвечала всем критериям своей профессии: ей было лет двадцать пять, высокая, крепкая, здоровая, с широкими бедрами и могучей грудью. И не рыжая – в те времена считалось, что рыжеволосые женщины обладают слишком буйным темпераментом, а это нехорошо для ребенка, которого они кормят. Диллис действительно казалась спокойной и добродетельной, но когда ругалась с мужем-кузнецом или предавалась с ним любовным утехам, только искры летели.

По правилам, кормилица должна была воздерживаться от плотских забав – дескать, это преступное занятие делает молоко соленым и вообще испорченным. Если бы кто-то узнал, чем она занимается чуть ли не каждую ночь, ее бы не только уволили, но и примерно наказали. Но домик кузнеца стоял на отшибе, и вопли Диллис никто не слышал. Троих ее детей – младший родился месяц назад – воспитывала сестра, с которой Диллис делилась доходом: ремесло кормилицы знатного отпрыска оплачивалось щедро.

Колыбель стояла в углу единственной жилой комнаты дома. Маргарет мирно спала, а я вынуждена была ночь за ночью слушать счастливые стоны и крики. Спасибо, что не видеть само действо. Телу Маргарет до подобных желаний оставались еще долгие годы, но мое сознание мысленно скрежетало зубами.

Стоило Маргарет пискнуть, Диллис хватала ее своими красными шершавыми ручищами и прижимала к великанской груди, густо усыпанной веснушками и родимыми пятнами. По моим прикидкам, бюстгальтер размера Е застегнулся бы на ней с трудом. За неимением ничего подобного, она упаковывала бюст в рубашку с разрезами для кормления. Снизу его должен был, по идее, поддерживать шнурованный корсаж, похожий на корсет дамы, но, увы, не поддерживал – грудь свисала на живот и бултыхалась при ходьбе.

Повседневная жизнь семейства полукрестьянина-полуремесленника у меня особого интереса не вызывала. Одна радость – отхожее место находилось во дворе. Зато за тонкой перегородкой – хлев со скотиной, так что главными запахами в доме были ароматы навоза и всяких ядовитостей из кузницы. По вечерам за большим столом к кузнецу и его жене присоединялись молодые подмастерья, которые таращились на выглядывающие из разрезов прелести Диллис и откровенно пускали слюни. Когда кузнец уезжал, кто-нибудь из них занимал его место в постели.

К тому моменту, когда Маргарет исполнилось два года и она вернулась в Риверхауз, я поняла одну интересную вещь. Ощущение времени в отражении было совсем другим. Хотя я прожила и прочувствовала каждую минуту этих двух лет, мне показалось, что прошло не больше двух месяцев. В настоящем так бывает, когда занимаешься чем-то очень интересным и не замечаешь, как летит время. Но здесь я не была занята и могла только смотреть и думать.

Чудесная и так любимая дочерью мамочка Джоанна на самом деле детьми совершенно не интересовалась. Маргарет и Роджер жили в детской с няней, а Джоанна заглядывала туда хорошо если раз в день на несколько минут. Тот эпизод, когда она вычесывала из головы Маргарет квартирантов, был сказочной редкостью – не удивительно, что та запомнила его отчетливо.