V. - [87]

– Отец, – сказал Эван, – это всего лишь манера выражения. Я пошутил. Прости меня за эту дурацкую шутку. Разумеется, я поеду с тобой.

– Я и сам виноват, – ответил отец. – Похоже, я перестал понимать нынешнюю молодежь. Так, значит, все дело только в манере выражения…

Рука Эвана неловко задержалась на спине Годольфина-старшего. Оба на мгновение замерли.

– Давай все обсудим, когда сядем на баркас, – предложил Эван.

Наконец старик поднял взгляд на сына:

– Нам давно надо поговорить.

– Непременно поговорим, – пообещал Эван, пытаясь улыбнуться. – Ведь мы столько лет не виделись, все чего-то искали в противоположных концах света.

Годольфин ничего не ответил, только прижался лицом к плечу Эвана. Оба были немного смущены. Виктория какое-то время смотрела на них, потом отвернулась и принялась безмятежно наблюдать за бурлившим вокруг сражением. Загрохотали выстрелы. Кровь обагрила мостовую, стоны раненых смешались с пением Сынов Макиавелли. Виктория увидела, как двое солдат исступленно колют штыками прижатого к дереву бунтовщика в пестрой рубахе. Виктория стояла не шевелясь, как на том перекрестке, где ждала Эвана; ее лицо не выражало никаких эмоций. Она как будто стала воплощением женского начала, необходимым дополнением к клокочущей взрывной энергии мужчин. Невозмутимо и безучастно созерцая предсмертные судороги израненных тел, она смотрела эту феерию безжалостной смерти, словно пьесу, поставленную на крошечной площади для нес одной. И так же безмятежно из ее волос взирали на происходящее пятеро распятых солдат на резном гребне.

Синьор Мантисса и Чезаре, пошатываясь, шагали с деревом на плечах через «Ritratti diversi»; Гаучо прикрывал их сзади. Ему уже пришлось пару раз выстрелить в охранников.

– Живее, – поторопил он. – Надо побыстрее сматываться отсюда. Надолго их задержать не удастся.

В зале Лоренцо Монако Чезаре достал острый, как бритва, кинжал и приготовился вырезать холст Боттичелли из рамы. Синьор Мантисса как завороженный смотрел на Венеру, на ее асимметричные глаза, изящный наклон головы, вьющиеся золотистые волосы. Он был не в силах пошевелиться, словно томный распутник перед женщиной, которой он долгие годы страстно желал обладать, но при виде которой внезапно ощутил бессилие в тот самый момент, когда его мечта была близка к осуществлению. Чезаре проткнул холст и начал резать его сверху вниз. Отблески уличного света, отражавшиеся от лезвия кинжала, и мерцающий свет фонаря в руках синьора Мантиссы метались по великолепному полотну. Синьор Мантисса наблюдал за пляской световых пятен, чувствуя, как им постепенно овладевает ужас. Он вдруг вспомнил паукообразную обезьянку из рассказа Хью Годольфина, которая переливалась всеми цветами радуги в толще кристального льда на краю света. Ему показалось, будто вся поверхность картины пришла в движение, заиграла красками. Впервые за многие годы он подумал о светловолосой швее из Лиона. По вечерам она пила абсент, а на следующий день корила себя за это. Бог невзлюбил ее, говорила она. Но при этом никак не могла в него уверовать. Она хотела перебраться в Париж. У нее был приятный голос, и она с детства мечтала выступать на сцене. Сколько раз в предутренние часы, когда под напором страсти они забывали про сон, девушка открывала ему все свои планы, горести и сокровенные мечты.

Какой любовницей могла бы стать Венера? Какие неведомые миры открылись бы ему во время их предрассветных побегов из обители сна? Какой у нее Бог, какой голос, какие мечты? Впрочем, она сама богиня. И голоса ее он никогда не услышит. Возможно, она (и даже се владения) всего лишь…

Роскошное видение, разрушительная мечта. Не это ли имел в виду Годольфин? Но несмотря ни на что, Венера была всепоглощающей страстью Рафаэля Мантиссы.

– Aspetti, – закричал он, хватая Чезаре за руку.

– Sei pazzo [163]? – прорычал Чезаре.

– Сюда бегут охранники, – предупредил Гаучо, появившись у входа в галерею. – Целая армия. Ради Бога, живее.

– Мы потратили столько сил, – возмутился Чезаре, – а теперь ты хочешь оставить ее здесь?

– Да.

Гаучо настороженно вскинул голову. Издали донесся приглушенный треск оружейной пальбы. Гаучо в сердцах метнул гранату в коридор; приближающиеся охранники бросились врассыпную, и граната с грохотом взорвалась в «Ritratti diversi». Синьор Мантисса и Чезаре, оставив картину, встали за спиной Гаучо.

– Надо бежать, если хотите остаться в живых, – сказал он. – Забрали красотку?

– Нет, – возмущенно буркнул Чезаре. – И чертово дерево пришлось оставить.

Они бросились по коридору, наполненному запахом кордита. Синьор Мантисса успел заметить, что все картины из «Ritratti diversi» были унесены на реставрацию. От взрыва пострадали только стены и несколько охранников. Трос сообщников бросились наутек: Гаучо бежал впереди, стреляя наугад из пистолета, Чезаре – размахивая ножом, а синьор Мантисса – бешено молотя руками по воздуху. Каким-то чудом они домчались до главного входа и наполовину сбежали, наполовину скатились по 126 ступенькам на площадь Синьории, где к ним присоединились Эван и Годольфин.

– Я должен вернуться на поле боя, – задыхаясь сказал Гаучо. Какое-то время он молча наблюдал за схваткой. – Вам это не напоминает стаю обезьян, дерущихся из-за самки? Пусть даже она зовется Свободой. – Он вытащил из-за пояса длинный пистолет, проверил курок. – Иногда по ночам, – задумчиво произнес он, – именно по ночам мне кажется, что мы ведем себя как обезьяны в цирке, передразнивающие людей. Возможно, это непременное условие нашего существования и вместо свободы и достоинства мы можем предложить людям лишь жалкую пародию на свободу и достоинство. Но нет, это не так. В противном случае я жил напрасно…