В Петербурге летом жить можно… - [2]

Между тем художественные задачи отец перед собой, несомненно, ставил. Поэтому и принялся в сорок третьем году писать воспоминания под названием «Боевой путь». И тут уж его волновали не одни только факты, но и сам вкус повествования: «Весна вскоре сменилась необычным для Ленинграда жарким летом». Так начинается глава «Жизнь».

Это лето 41-го года отец проводил на учебных сборах в поселке Песочная на Карельском перешейке. Жили в палатках. В июне найти здесь квартиру было невозможно.

Мама с двумя моими братьями оставалась в городе. Они совсем недавно приехали с Украины, город давил своей огромностью. Мама могла заблудиться на соседней улице, а ночью занавешивала окна одеялами, потому что белые ночи не давали спать. От этой потерянности, видимо, и решила пережить лето на Украине. Тогда она якобы сказала отцу: «Если ты не можешь найти в Песочной дачи, то так и будет. Я с ребятами от что придумали: ты живи в лагерях, обучай хорошо своих бойцов, чтобы они были хорошими командирами, а мы уедем на лето на Украину, к родным отцу и матери…»

Замечательный стиль. Ничего подобного, конечно, мама, не сумевшая из-за болезни закончить даже двух классов сельской школы, говорить не могла. Это уже литература, та самая «художественность».

Отец решил, во что бы то ни стало, найти дачу. «Хозяева дома, старик со старухой, были очень гостеприемлевы, зная с моего разговора мое положение, они решили потесниться и отвели мне на втором этаже комнату с верандой, выходившей в парк как раз в тот угол его, где был пивной ларек».

Важная деталь. Особенно для повествования, озаглавленного с пафосом «Боевой путь». Но потому-то его дневник действительно уникальный документ, хотя, конечно, совсем не в том смысле, каким вдохновлялся отец. Поразителен, например, этот, совершенно проходной, эпизод: «По дороге встретил Семенова, который тоже искал дачу. Сочувствуя ему и желая чтобы удовлетворить потребность в жилплощади и этого друга, нуждавшегося в ней по такой же причине как и я (учитывая преждевременно затраченный мною труд на поиски такого удовольствия), я предложил ему веранду рядом с моей комнатой, где и разместилась эта пара молодых людей по фамилии Семеновых, жизнь которых, между прочим, была поучительной многим не умеющим еще по настоящему любить и не знающим понятия одного лишь слова “ЛЮБОВЬ”».

Я подумал, что все они уже были готовы к существованию в землянках и окопах. Не только по причине житейской неприхотливости, но и по готовности разделить свою жизнь с другим. Что здесь от барачной скудости советской реальности, что от коллективного братства, что от культа дружбы, а может быть, и от христианской любви – не знаю.

Но и этой уплотненной жизни на даче им оставалась всего неделя.

«В субботу 21-го июня окончив учебный день я возвратился домой, сам не замечая того, что мое лицо приняло какой-то задумчивый и грустный вид.

– Что с тобой случилось? – были первые слова Пани, увидевшей меня при повороте от дверей, которые я успел только что закрыть.

– Ничего, – ответил я с удивительной улыбкой…

– Твой грустный вид, – продолжала Паня, – наводит меня на мысль, что с тобой случилось великое горе».

Вообще говоря, туманный получился эпизод. Я ду маю, задним числом отец хотел дать понять, что у него было предчувствие войны. Оно, видимо, действительно было. Но прямо об этом не сказано. Так было нужно для интриги. Тем неожиданней через две страницы начнется глава «Война».

А пока с подачи Семенова они в этот день до двух часов ночи крепко гуляют: «Вечер мы вчетвером (четвертой присутствовала жена Семенова – Маруся) провели хорошо. Выпивки для веселья не жалели, шла в ход и сорокоградусная и “коньяк”, с усердием доставлял холодное “Жигулевское” пиво из ларька, стоявшее на углу нашего парка, хромой, толстый продавец».

Вот и ларек сработал, согласно всем литературным правилам. И вообще, что говорить, веселились отчаянно, будто и действительно знали, что завтра – война. К тому же оба хохлы, а значит, по крайней мере, «Тараса Бульбу» в школе читали, и боевое пьянство казаков осталось в памяти чем-то вроде идеала.

Правда, картина хромого продавца, таскающего из ларька в дом холодное пиво, выглядит рудиментом если не царского времени, то давно уже отгулявшего свое нэпа. С другой стороны, советское офицерство – это ведь каста. Гулять, значило гулять по-барски. Разве жалко для этого подарить продавца лишним стольником?

В шесть утра отца разбудил вспотевший связной Бахур и произнес то самое страшное слово «Война».

«Паня, сломив над головой руки, упала на кровать, обливаясь слезами. <…> Так окончилась наша жизнь, которой мы так долго ждали, так началась война, о которой мы не мечтали».

* * *

Перечитывая эти записи, я бормочу про себя что-то вроде: замечательные, бедные, бедные… Жизнь комкала и уничтожала их, как будто за что-то мстила. И так поколение за поколением. А эти вечные скитальцы, служилы, гуляки и приживалы продолжали чувствовать себя хозяевами жизни и жить верой в прекрасное и справедливое будущее, которую вдохнул в них дьявол.

Раскулачивание и тотальный голод на Украине – вот счастливые годы моих молодых родителей. Ленинград поманил их, а получилось, что заманил: мать – в блокаду с двумя маленькими деть ми, отца – в войну на ленинградском фронте. Смерть новорожденной дочери, могила которой неизвестна, а церковь до сих пор отказывает ей в молитве, поскольку родители не успели в короткий период между рождением и смертью окрестить ее. Отец – тот и вообще был коммунистом, а мать не знала, работают ли в блокадном Ленинграде церкви и где ближайшая из них. Вот грех-то! Жизнь так и не позволила им овладеть ремеслом спокойного счастья, а то счастье, которое жило в них, не умело выразить себя.