В перерывах суеты - [4]

Помогу вам представить, как мы жили. Мы ели маргарин, а для Мишки покупали по сто грамм масла через день-два. Мясо бывало у нас на столе, как в позапрошлом веке у крепостных крестьян, — раз в месяц. В день зарплаты. Но мы, повторяю, были счастливы. Мы любили друг друга и нашего малыша. Мы знали, за что боремся, ради чего живем.

Потихонечку, медленно, мы пробились. Сначала защитился я, через три года Марина. Миша пошел в школу. К сожалению, на продленку. Нам надо было много работать. Нас поставили на очередь на кооперативную квартиру. Тогда даже слова такого — «ипотека» — никто не знал. Первый взнос — шесть с половиной тысяч. Я зарабатывал двести, Марина — сто восемьдесят. Мы подсчитали, как раз к пенсии и накопим.

Я подписал контракт на два года и поехал на Север в Заполярье.

Деньги на квартиру я заработал, но какой ценой! Нет, я не про морозы и уборную во дворе при минус тридцати пяти. Это все, извините, фигня! Я про то, что два года не видел единственную женщину, которая стала смыслом моей жизни, и подраставшего сына.

Ладно, преодолели. Все вроде наладилось. Мишка в школе, есть своя квартира, есть любимая работа. И мы наконец вместе.

Хотя это немного условно. То, что вместе. И у нее, и у меня ночные дежурства. Ее выходной в воскресенье, мой — в субботу. Если Марине иногда удавалось договориться, чтобы ее подменили, мы втроем ехали на Ленинские горы. Просто погулять семьей. Это было счастье. Правда, счастье.

Ладно, не важно. Многие из вас и сами прошли через нечто схожее. Важно другое: работа работой, но смысл моей жизни, то, ради чего я мог все преодолеть, были Мариша и Миша.

Вот так мы и жили. Как нынче часто говорят — трудно, но счастливо.

Помню момент, Мишке было лет девятнадцать-двадцать, мы впервые заговорили про внуков. Стали мечтать, как летом будем копаться с ними на нашем садовом участке, ездить на речку, ходить за грибами. Такая, знаете, стариковская идиллия. У нас даже появилась любимая песня, которой мы друг друга иногда подкалывали — «Бабушка с дедушкой рядышком...».

Но Миша все не женился и не женился. Ему уж двадцать пять стукнуло, а внуков так и не появилось...

Я защитил докторскую, получил профессора. Даже за границу несколько раз съездил, с лекциями и на симпозиумы нейрохирургов. Лучше бы мне так не повезло. Наслушавшись моих рассказов, Миша решил уехать из Союза. Он закончил биофак МГУ, стал довольно сносным микробиологом, занимался фармакологией. Опубликовал несколько статей в научных журналах. Его пригласили в Бостон. Вроде как на стажировку. Наши его выпустили, а там, спустя пару месяцев, ему предложили трехлетний контракт.

Миша согласился. Даже не из-за денег, хотя платили ему там в десятки раз больше, чем он зарабатывал в Союзе. Согласился потому, что его брали в лабораторию, работавшую на самом острие одного крайне перспективного направления. Здесь, в Союзе, не было ни оборудования, ни реагентов, ни даже элементарных электронных микроскопов. Там имелось все.

Мы с Мариной его понимали. Он был прав. Но мы теряли сына. Мы прощались с нашей мечтой о тихих летних вечерах на даче с внуками. Ясно было, что Миша не вернется. И мы туда не поедем. Нам уже поздно.

Я не смогу передать словами, что испытывал, когда, проснувшись ночью, видел, как Мариша плачет. Я знал почему. Но не мог ничего сделать.

Всегда, всю жизнь я делал все возможное и невозможное, чтобы Марина была счастлива. А тут... я оказался бессилен.

Не прошло и полугода, Миша прислал письмо, что он женится. Даже не по телефону сказал, а письмо прислал. И что не вернется. Звал нас тоже перебираться в США. Но это было нереально.

Через час у Марины развился обширный инфаркт. Не буду вас мучить подробностями. Это был не банальный инфаркт — требовалась срочная операция. Я уговорил своего друга, лучшего кардиохирурга страны Игоря Караханяна, разрешить мне присутствовать в операционной. Я понимал, что шансов потерять Марину прямо на столе много больше, чем ее спасти. Однако самое страшное нас поджидало не со стороны инфаркта. Когда началась операция на открытом сердце, выяснилось, что у Мариши есть патология предсердия. Патология ужасная, и, что хуже всего, Игорь к этому был не готов.

Я увидел растерянность в его глазах, испуганный взгляд, который он бросил на меня, и понял... Я понял, что сейчас решается все. Понял, что без Марины мне не жить.

Что было дальше, я не помню. Мне потом рассказали, как я отодвинул Игоря, встал к столу, не обращая внимания на его возражения, и начал операцию. Игорь был в ужасе. Я все делал неправильно, вопреки известным методикам. Я ведь нейрохирург, а не кардио...

Короче говоря, уже несколько лет та операция, которую я сделал на Маринином сердце, описывается в учебниках и называется моим именем. Но, повторяю, я действовал бессознательно. Наверное, будь я глубоко верующим человеком, я бы решил, что моими руками двигал Господь. Но я материалист. Закоренелый. Я знаю, как наверняка слышали и вы, что человек использует потенциал своего мозга только на пять процентов. Вот здесь, в критической ситуации, мой мозг использовал больше своих рутинных возможностей.