В паутине - [62]
— Ладно, — сказал Питер, который тоже немало пережил, особенно из-за этих вражеских шин, да еще и получив неплохую возможность узнать о женщинах, — что же ты предлагаешь?
— Питер, ты ужасен! Конечно, я знаю, что мы должны пройти через это…
— Пройти через это. Значит, вот так ты считаешь?
Донна внезапно ощутила, что Питер ей незнаком.
— Не понимаю, что ты хочешь сказать. Я так замерзла, что не могу подбирать и выбирать слова. И это еще не все…
— Не думал, что так будет, — сказал Питер.
— Ты и сам наговорил немало странного… о, я слышала…
— Очевидно. И, конечно, слушала.
— Да, я же не глухая. Ты сказал тете Но… что… что позволил поймать себя, потому что устал догонять.
— Боже, женщина, я сказал это, чтобы отвязаться от тети Но. Я что, должен был сказать этой старой сплетнице, что боготворю тебя?
На самом деле Донна никогда не верила, что он это вообще говорил. Сейчас же она почувствовала, что почти ненавидит его за такие высказывания в своем клане.
— Как будто я гонялся за тобой… правильно говорили мне друзья, что я был дураком.
Если бы только Донна знала об этом, то не оказалась бы — впервые в жизни — в положении, словно ей дали пощечину. А Питер сложил руки на груди и мрачно уставился перед собой. Какой смысл в этом разговоре? Этот влюбленный идиот Мак когда-нибудь прекратит свои расставания и уйдет? Как только они окажутся на пустой дороге со скоростью пятьдесят в час, к Донне вернется разум.
«Они подумают, что я слишком спешила убежать, вот так… я знаю, Дэнди Дарк никогда теперь не отдаст мне кувшин… тетя Бекки всегда считала, что побег вульгарен…»
Испанская кровь внезапно напомнила о себе… или темперамент Пенхаллоу.
— Если ты получишь этот мерзкий кувшин, — сквозь зубы произнес Питер, — я разобью его на сорок тысяч кусков.
Все было кончено. Не возникни в разговоре кувшин, эта внезапная буря в стакане, возможно, утихла бы без вреда, тем более, что старый фордик Мака Пенхаллоу наконец-то загрохотал по дороге. Донна открыла дверцу машины и выскочила, ее глаза сверкали в бледном звездном свете.
— Питер Пенхаллоу… я заслуживаю этого… но…
— Ты заслуживаешь чертовски хорошей взбучки, — сказал Питер.
Донна никогда в жизни не бранилась. Но она не напрасно была дочерью Утопленника Джона.
— Иди к черту, — сказала она.
И тут Питер совершил тот единственный грех, который не может простить женщина. Он поверил ей на слово.
— Хорошо, — сказал он и… ушел.
Донна взяла свой саквояж, который так и лежал там, где она его оставила, и зашагала через сад в дом. Она отперла дверь и положила ключ в голубую вазу. Утопленник Джон все так же храпел, как и старый Джонас. Она прошла в свою комнату и легла на свою кровать. Ей больше не было холодно, она пылала от праведного гнева. Что за побег! Только подумать, она чуть было не уехала с человеком, который мог сказать ей такие ужасные слова. Разве можно было ожидать наличие манер у Пенхаллоу из Серебряной Бухты. Она расплатилась за то, что забыла, как ненавидела его. Вирджиния была права, бедная отвергнутая Вирджиния. Но впредь она, Донна, навсегда останется вдовой. О, как она ненавидела Питера! Словно ненавидела всех и вся. Ненависть, отметила Донна, чтобы успокоить себя, — добрая долгая страсть. Она придумала много жалящих слов, которые могла бы сказать Питеру. И теперь она лишена этой возможности. Какая жалость!
Питер всю ночь мчался через остров, а затем сел на катер. Итак, у нее характер Утопленника Джона, да еще и его нос! Он излечился от этого, каким же павианом он был! Ему не нужны бранящиеся женщины — ему еще повезло, что Донна просто выругалась, а не впала в истерику. Он расплатился за то, что связался с этим семейством. Ладно, безумие прошло, и да здравствует здравомыслие! Слава небесам, он снова стал самим собой — свободным, чтобы скитаться по свету, без помехи в виде женщины, висящей на шее. Больше никакой любви, теперь он знает, что это такое.
Донна была не единственной женщиной в семействе, которая не спала в эту ночь. Среди папоротников в березовой роще за Майским Лесом, лежала Гей Пенхаллоу, выплакивая в ночи страдания своего сердца.
В этот вечер в Серебряной Бухте устраивали танцы — закрытие летнего танцевального сезона, перед тем, как последние из гостей покинут большой отель на берегу. Ноэль обещал заехать за Гей. В последнее время в ее сердце затеплилась надежда, что все между ними снова будет хорошо. Они слегка повздорили после того вечера, когда Гей оставила Ноэля, сидящим на ступеньках с Нэн. Оказалось, что во всем виновата Гей. Ноэль очень рассердился, что она так вела себя. Она поставила его в щекотливое положение, и Гей, чей маленький порыв гордости рассыпался от переживаний, смиренно просила прощения и была, с неохотой, прощена. Она даже снова почувствовала себя немного счастливой.
Но лишь немного. Ушли и не возвращались ее милые чистые мечты. Глубоко в сердце навсегда затаился холодок страха. Казалось, что Ноэль день за днем все больше удаляется от нее. Он писал чаще, чем приезжал… а его письма становились все короче. И когда она скучала по его объятиям и звукам его голоса, со страстью и тоской, поглощающими душу, приходило одно из этих коротких писем с извинениями — от Ноэля, который лишь несколько недель назад клялся, что
