В паутине - [8]

Возле дома приютился сарайчик и загон. Вряд ли там лежат трупы замученных жертв, утешил себя он, неуверенно ступая внутрь. Все в доме было пожелтевшее, старое, словно эхо пятидесятых годов прошлого века: причудливой формы радиоприемник, ламповый телевизор, черно-белые фотографии в рамочках, изъеденные мышами вдоль и поперек обои, плетеные стулья с высокой спинкой.

— Вы здесь живете? — спросил Паук трагически, бегая глазами в поисках хотя бы намека на телефон.

Мужика, кажется, это позабавило. Лицо его покрылось морщинками, непослушные космы опять оттопырились.

— Садись! — приказывает он, пододвигая парню стул, а сам включает плиту и лезет вниз, в подвал по угрожающе скрипящей лестнице. Вытаскивает оттуда свертки, банки, корзинки и принимается готовить обед. Проходит час, в течение которого парень пытается достучаться до хозяина, но тот ведет себя словно глухой.

— Ешь! — приказывает он ему. Пауку посчастливилось отведать вкуснейший английский завтрак — омлет с отменным беконом и томатом..

— Где здесь ближайший город? — спрашивал он с набитым ртом, — Или хотя бы поселок? Где я могу найти администрацию или посольство? Мне нужно позвонить домой, никто не знает, что я здесь. Это хитрый розыгрыш? Я участвую в каком-то шоу, да? Этот дом муляж, везде натыканы камеры, а вы — подставное лицо? Куда ведет то шоссе? Здесь часто ездят машины? Может быть, вы инвалид? А, я понял. Вам надо денег? У меня нет, вернее, есть…26 рублей. Это все что у меня есть, честное слово!!

Но мужик только ухмылялся:

— Ешь и пей!

Паук ел и пил, а хозяин подкладывал ему еще гарнира. Вскоре Паук застонал:

— Я больше не могу! Спасибо, очень вкусно.

— Отлично, — заключил мужик, — Ты сыт. Но хочешь еще.

Паука мучила отрыжка.

— Да, — выдавил он.

— Посмотри, что ты съел.

На тарелке лежали шнурки, фантики из-под конфет, размокшие сигаретные фильтры и бог знает что еще. Паука замутило.

— Неужели тебе это казалось вкусным? А что же ты тогда пил?

— Вроде сок… — прохрипел Паук.

— Машинное масло!

Паука стошнило в раковину. Рвало его долго и мучительно, со всеми подробностями, о которых говорить не стоит.

— Ты отравил меня! — завопил он фальцетом, утираясь.

Мужик меланхолично грыз семечки.

— Ты сам себя отравил.

Паук вне себя от злости, он готов порвать старого козла на куски, его переполняет ярость.

— Ну, положим, ударишь ты меня. А дальше что? Зарежешь? Труп — в подвал. Пойдешь по дороге, прошагаешь два дня без отдыха и воды, и через 50 миль тебя, ослабевшего, подберет патруль, отвезут в каталажку, просидишь там пару-тройку месяцев с мексиканцами и камбоджийцами как злостный бродяга, испытаешь на себе все прелести тюремной жизни, и депортируют тебя грузовым самолетом обратно на историческую родину.

— Зачем ты это сделал?

— Что сделал?

— Накормил меня этой дрянью, вот что!! — заорал побагровевший Паук, — Урод!!

— Помнится, ты не отказывался от добавки.

— Ты меня загипнотизировал, чертов старик!

— Нет. Я всего лишь дал тебе то, что ты просил.

— Я не просил еду….Я, — Паук осекся, — Я вообще не просил еду.

Мужик приканчивает последнюю семечку и одним движением руки смахивает шелуху на пол. Едва кожурки дотрагиваются до дощатой поверхности, они превращаются в тараканов, которые стремительно убегают через щель во входной двери.

У Паука отвисает челюсть.

— Ты кто?

Мужик идет в соседнюю комнату, где обнаруживается холодильник марки "Зил", и спрашивает:

— Пивка хочешь?

— Издевается еще, — тоскливо вздыхает Паук.

— Не бойся, оно-то настоящее, — смеется мужик и сует ему запотевшую банку, без названия, просто алюминий, отворяет дверь и садится на крыльцо, прямо на ступеньки.

— Ладно, победил, — и Паук неохотно приземляется рядом.

— То-то.

Некоторое время пьют молча. Вечер сменяет день, по небу плывут облачка, тучные коровы валяются на лужайке.

— Я это….погорячился.

— Бывает.

Мужик выуживает откуда-то обшарпанный кассетный магнитофон, нажимает кнопку, во чреве проигрывателя что-то трещит, потом по окрестностям разносится музыка. Паук слушает и ему определенно нравится то, что он слышит.

— Я закоренелый битник, — говорит мужик.

— Мои соболезнования, — говорит Паук, — А который сейчас час?

— Вторая половина двадцатого века. Да ты не торопись, успеешь. Не обижайся на меня, парень. На правду не обижаются, особенно если тебя тошнит ложью. Здесь нет никаких шоу, администраций и городов. И деньги мне твои не нужны, сожги свои деньги, переплавь их. Зачем тебе посольство? Зачем тебе звонить домой, ведь твои родители думают, что их сын на вечеринке.

Потом добавил:

— Вот дорога. Куда она ведет, я не знаю, но иногда по ней проезжают машины, и люди останавливаются, чтобы напиться, и я даю им воду, и они, наполненные новыми силами, благодарят меня, едут дальше, да, они благодарят меня за мою воду, которую я беру в своем колодце, что на пустыре у заднего двора. Правда, все они едут почему-то влево, — и мужик кивнул в сторону заката, — а обратно никого. Много людей. Много разных людей, мужчины и женщины, одиночки и целые семейства. Один раз автобус школьный проехал, желтый, с ребятишками. Другой раз — полк солдат.

— Это я, значит, один такой из поля пришел? — спрашивает Паук.