В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [192]

И вот их обслуживают уже сто официантов, и тьма народу вокруг, хотя ресторан почти пуст. И вот уже одно изображение дробится на тысячу. Тысяча одинаковых изображений-отражений, как в граненом стеклянном пасхальном яичке. Миллион одинаковых лиц. И вот уже Тоника не отличить от Антона, Антона — от Платона. Платона — от Фламандца. Фламандца от Редактора. Редактора от Писателя…

А тут еще сплошная неразбериха в семейных положениях, семейных отношениях, психологических осложнениях. Все разводятся — тотальное бедствие. Все тоскуют о том, что утратили: о молодости, любви, свободе. Кто о чем.

Все уже чувствуют и мыслят по-новому, а живут по-старому и никак не могут понять, что же это такое с ними творится.

И в то же время — все всё как бы знают теперь. Все ученые. Страшное дело. Сосиску им в рот!

Все всё вроде бы понимают.

То есть понять вообще ничего невозможно. Кхе!

Люди разучились удивляться, восхищаться, преклоняться. Люди не научились еще общаться на новом, естественном для них теперь языке. Устали люди. Объелись, а не насытились. Облились, а не утолили жажды. Кубик Рубика — единственная отрада. Почти естественная отдушина. Да где его достанешь в Москве? Спасибо Антону. Хороший человек. Добрый. Отзывчивый. Ну что ты!.. Клевый такой мужик…

— Между прочим, братцы, — в который уже раз перебивает Тоник Редактора, еще не кончившего рассуждать о жизни и о литературе, — надо все-таки совесть иметь…

И рвет своими молодыми зубами белое, жесткое, несъедобное, спрятавшееся под толстой пупырчатой кожей старое утиное мясо. Прихлебывает из бокала какой-то желтый пузырчатый безалкогольный напиток. Дает время созреть этой самой призрачной, неуловимой совести в душах сотрапезников.

Все с удивлением и интересом поворачиваются в сторону Тоника. Редактор вежливо-недоуменно вскидывает брови. Сидящая прямо напротив Ирэн Белокурая Переводчица шокирована. Вот-вот с ней случится истерика.

— Сколько времени можно собираться? — продолжает Тоник и делает несколько выразительных крупных глотков. — Он ведь там совсем один, стронци! Оголодал, охлял небось на больничных харчах… Тогда уж домой забрать его надо, что ли…

— Что за вопрос! Кхе! Надо пойти, навестить! — самым решительным образом поддерживает его Платон Николаевич. — Обязательно! Кхе! В ближайшее же время. На ближайшей же неделе.

Антон Николаевич тоже согласно кивает, прожевывая трудный кусок.

— Только чтобы железно, мужики, а? Без булды́!..

60

До доктора Вароша Антону Николаевичу удалось дозвониться только в девятом часу вечера.

— Ты где до сих пор пропадал? — раздался в трубке бодрый, приветливый голос.

Антон Николаевич не сразу даже узнал Петера. Давно не виделись, не разговаривали.

— Да тут, в подвальчике «Матьяш пиллз», — ответил Антон Николаевич, пытаясь догадаться, откуда это Петер Варош узнал о его приезде. — Прием был. Банкет по протоколу…

— Так я тебя жду.

Самое же непонятное и удивительное заключалось в том, что на этот раз Петер говорил совсем без акцента.

— Поздно уже. Встретимся завтра.

— Какой поздно!

— А где я тебя найду?

— Как выйдешь на набережную, сразу свернешь налево. Увидишь большой черный дом.

— Академия наук, что ли?

— Ну да, академия…

Повесив тяжелую трубку на рычаг, Антон Николаевич вернулся к поджидавшим его на улице. Участники встречи в «Матьяш пиллз» прощались. Дождь перестал. Сырая мгла опускалась на землю. Редактор в плаще и шляпе выглядел теперь маленьким, обыкновенным, даже, пожалуй, затрапезным человеком. Здесь, у подножья тонущего в ночной дымке моста, менялись все размеры, объемы, пропорции. Платон благодарил Редактора за радушный прием. Переводчица улыбалась всем сразу. Потом разошлись в разные стороны.

Антон Николаевич пошел налево, как и велел ему Петер Варош. Редактор — прямо через улицу, перпендикулярно мосту. Переводчица и Ирэн захотели проводить Платона и Тоника до гостиницы.

Когда, расставшись с женщинами у подъезда «Астории», двое последних поднялись к себе на этаж, кто-то догнал их и окликнул. Сгорбленная горничная в белом переднике показывала скрюченным пальцем в глубь коридора и лопотала что-то непонятное.

— Чего она?

— Не знаю, — сказал Платон. — Номер оплачен. Может, это твои дела с Белой Будаи? Кхе!

— Гляди-ка! Запомнил…

Тоник ухмыльнулся, довольный. Горничная залопотала еще проворнее.

— Будаи… Будаи…

— Сейчас, — сказал Платон. — Одну минуту.

— Айн момент, — перевел Тоник. — Туалет. — И захлопнул белую высокую дверь с бронзовой витой ручкой прямо перед носом горбуньи.

— Сколько сейчас? Кхе! Который час?

Часов нигде поблизости не было.

— Наверное, около девяти? Кхе!

Скинув пальто и велюровый пиджак прямо на кровать, Платон отправился в ванну. Вскоре оттуда донеслось жужжание электробритвы, неясное пение, и вот уже писатель Платон Усов, побритый, умытый и вытертый, вышел в одной майке и трусах, по-военному быстро натянул брюки, достал из чемодана чистую белую рубашку, надел ее и, втянув живот, принялся законопачивать подол, не догадываясь или просто ленясь расстегнуть пояс.

— Ты куда это собрался, стронцо?

Платон не ответил.

— Слышь? Тебе не надо туда. Я сам схожу.

Платон продолжал вслепую завязывать галстук, перекидывая и выводя конец на плотный узел, как это было модно несколько десятилетий назад.