В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [185]

Александр Григорьевич прогуливается по кабинету. Александр Григорьевич показывает, сколь он умеет быть снисходительным и терпеливым.

— Твоя кандидатура согласована. Ты остаешься. Но если настаиваешь на замене, я готов. Исключительно из хорошего отношения. Хотя мне, конечно, лишняя морока. Придется переоформлять документацию.

Александр Григорьевич медленно проводит по столу пальцем. Александр Григорьевич словно бы проверяет, нет ли на столе пыли. Потом еще раз проводит, в перпендикулярном направлении. Получается крест.

— Профессора Петросяна знаешь?

— Баклажанью морду?

— Ну так вот: поручим ему.

— Что?!..

— То самое.

Александр Григорьевич в глубокой задумчивости рисует на несуществующей пыли еще один крест.

— К тому же у них на тебя зуб. Это я до сих пор не давал им. Скажи спасибо.

— За что? Чё я сделал? — заскулил, едва не заплакал Тоник.

— Что сделал? Если понадобится, найдем. И что сделал, и чего не делал. Тут важно решить принципиально.

Тоник всхлипнул, втянул голову в плечи, сжался весь, сморщился. Настоящий старичок. Или младенец.

— Ну-ну! Возьми себя в руки! Ты же мужчина.

Александр Григорьевич вновь зашагал по кабинету, вслух размышляя и делясь своими планами на ближайшее будущее.

— Ровно в девять вы все собираетесь у меня. Выйдет же отсюда только один. Этот один — ты. Тут не все определяет личная симпатия, хотя и она, конечно, играет определенную роль. Чтобы ты правильно меня понял… Нас интересуют будущие возможности, а не прошлые заслуги. Мы скорее радикалы, чем консерваторы, и потому — на стороне молодости. Стариками пусть занимаются другие ведомства. Пускай они их защищают, оберегают, отстаивают права…

Этот стронцо так и шпарил, так и шпарил. Как по радио.

— Ты понимаешь, я бы не стал тратить время на объяснения с тобой, если бы… — Александр Григорьевич остановился на полпути между окном и дверью. — Если бы не нужда в гарантиях. Мы должны быть уверены, что завтра ты не полезешь в петлю. В этом миленьком твоем доме на Строительной. Иначе зачем все усилия? Может оказаться, что мы больше потратимся на свечи, нежели стоит вся игра. Теперь о Платоне, за которого ты так горячо вступился… При нормальном раскладе ему бы осталось написать всего две, ну от силы три книги. Но ведь и без них всего через пятьдесят пять… какой у нас месяц?.. — Александр Григорьевич поискал глазами настенный календарь. — Да, ровно через пятьдесят пять с половиной лет, по данным общественного опроса, он станет одним из самых известных и читаемых писателей в мире. Разумеется, сам он этого все равно не увидит, а те две или три книги ничего не прибавят к его славе. Что жизнь? Один миг. Книгой больше, мгновением меньше — какая разница?.. Ну а об Антоне Николаевиче и вовсе говорить не стоит. Тут потребовалось бы столько энергии… Да вот расчеты, если они тебе о чем-нибудь… Так что поверь, никакого смысла… При том энергетическом кризисе… При том режиме экономии, который всем нам приходится соблюдать… Антону в любом случае не на что рассчитывать…

Тоник сидел ссутулившись, сплетя между коленями бледные длинные пальцы.

— Теперь иди, — сказал Александр Григорьевич. Вид у него был тоже измученный. — Ступай к своей девушке, а к девяти возвращайся. И не опаздывай.

Он тяжело опустился в свое рабочее кресло, не проводив Тоника даже до двери.

54

Худое аскетическое лицо Антона Николаевича еще более заостряется. Остаются одни очки. Проглотив уйму успокаивающих таблеток, он перестает садиться за руль: не может ориентироваться в быстро меняющемся мире транспортных магистралей. Цепкая память, твердость походки, прямая осанка — куда только все подевалось? Он становится рассеянным, неряшливыми сутулым. Еще недавно будучи всем нужным и для всех интересным, Антон Николаевич вдруг перестает быть тем, чем был: уважаемым доктором Кустовым, человеком дела, человеком успеха. Отстав от находящейся на марше эпохи, он плелся теперь в печальном одиночестве по пыльной дороге, уже и не пытаясь догнать остальных.

И вот, находясь именно в таком состоянии, он укладывает однажды в свой портфель самое необходимое и, никому не сказав об этом, отправляется на вокзал. Он отправляется на Киевский или Московский, Бухарестский или Будапештский вокзал, одновременно напоминающий и купол центрального или периферийного, заполярного или континентального — субтропического уж во всяком случае — рынка, и опрокинутый аквариум, и базилику Сан Джованни инлатерано в Риме. Выйдя из метро, он поднимается по мокрым и уже сухим, обледеневшим и уже оттаявшим, серым, шершавым, широким ступеням, сливается с толпой, входит внутрь и останавливается у светящегося табло.

На табло — время прибытия и убытия ежедневного поезда Будапешт — Москва. На табло — часы прибытия и убытия ежедневного поезда Москва — Бухарест. Антон Николаевич отодвигает твердый кожаный край рукава пальто, вглядывается в положение часовых стрелок. До прибытия поезда Бухарест — Москва остаются считанные часы. До прибытия поезда Будапешт — Москва остаются считанные минуты.

Где-то в вокзальной глубине слабо фосфоресцирует стойка буфета. Жарко светятся стекла с цветными пейзажами. Яркие витражи, призрачные миражи — никчемные рекламы трансконтинентальных рейсов. Вдоль прохода в зале ожидания тянутся ряды, громоздятся штабели навязчиво однообразных кресел, веселых пластмассовых стульчиков без спинок. Черные, белые и оранжевые вогнутые сиденья доставлены сюда прямо со Всемирной выставки пластмасс. Их скопление являет собой как бы многократно увеличенный и умноженный кабинет дантиста. Или складское помещение фабрики тазобедренных протезов. Или склад сидений для унитазов, выполненных по последнему слову технической эстетики и сантехнической мысли.