В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - [125]
Из груди больного вырывается невнятное бормотание. Слабое пиликанье электроники возвещает о том, что автоматическая система сработала. Магнитофон, соединенный с компьютером, включился, и теперь профессор Петросян получит дополнительные сведения, дополнительный материал. Может, именно этой записи только и не хватало профессору? Может, именно она поможет ему теперь вывести больного из тяжелого кризисного состояния?
— Вот вам! — говорит Тоник своим футболистам. — Ва фан куло![34] — Сосиску в рот! — орет он красоткам на стене, потому что никого больше в его кабинетике нет. — Чуть что — Тоник. Тоник стулья таскай. Тоник — рояль. Тоник сбегай. Тоник принеси… Нанялся, что ли? Порка мадонна![35] Я инженер по свету и звуку, а не курьер, понял?
Тоника довели. Завели с утра пораньше. Издергали. Ведь за просто так он ляля́ разводить не станет, не такой человек.
Тоник достает из верхнего ящика круглое зеркальце, критически вглядывается в него: на лице, что ли, написано? Ну в смысле, что любой каццо может его поиметь. Тоник трогает указательным пальцем припухлость носа, придавливает оттопырившийся волосок на верхней губе — жесткий и непослушный.
Вдруг открывается дверь. Без стука.
— Тоник, привет! Заварочки не найдется?
Татьяна со второго этажа. Необъятные телеса, затянутые в неведомого размера новые джинсы. Она занимает весь пролет двери.
Тоник вздрагивает, опускает зеркальце, прячет обратно в ящик свой портрет-отражение на фоне окна и городского пейзажа.
— Ты чего, лапочка, такой скучный?
Таня протискивается в кабинет, вытесняет почти весь воздух. Ее густые черные волосы блестят. Лоснится пористая кожа лица. Губы жирно и широко накрашены. На темном пушке — росинки помады.
— Нет ничего, — говорит Тоник, потрясая пустой жестянкой, где обычно хранится чай.
— Тоник, киса, ты чем расстроен?
— Ва фан куло, — бурчит Тоник.
— А?
— Тебе тут звонили…
— Мужчина?
Таня вскидывается, напрягается, замирает, делает стойку. Только ноготки с неровными пятнами наполовину сошедшего кроваво-красного лака чуть шевелятся.
— Не. Какая-то дура. Генеральша.
Девушка расслабляется. Утрачивает интерес. Взгляд блуждает, в глазах скука. Ее бюст тяжелыми бомбами нависает над Тоником. Такой калибр Тоник видел только однажды — в музее войны и мира.
— Целый день теперь будут звонить, клянчить билеты.
— Что за фильм?
— С Челентано.
— Ла камера бентуно, — говорит Тоник. — Ла меве бас пассо.
— Это уж точно, — смеется красотка Таня.
— Каминандо джунчи та. Л’анима — либера.
— Ну ты даешь!..
— Квесто джорно. Лей, лей, лей, лей…
— Ты что, итальянский знаешь?
— Сей ту. Феличита… — говорит Тоник, а сам думает: интересно, пройдет ли девушка обратно в дверь или застрянет?
Вот с ней бы он — точно никогда. Ни за какие коврижки. Ва фан куло!
Оставшись один. Тоник снова достает зеркальце, прислоняет его к пустой банке из-под кофе, подбирает нужный угол, ловит собственное отражение, поправляет прическу, усы.
Подсуетиться насчет кино, что ли? Спуститься кофе попить?
В нижний буфет уже просочился народ, толпится у стойки. С потолка свисают чаши светильников — разрезанные поперек декоративные апельсины. Шипит автомат «прессо».
Тоник становится в очередь. Крутит ключ на цепочке. Ключ от своего кабинета. Ключ от собственного «мерседеса». Проходящие мимо здороваются. Проходящие мимо кланяются. Тоник небрежным кивком отвечает. В общем-то, Тоник — большой начальник. Его тут все знают. И если он надумает, к примеру, сегодня идти в кино на фильм своего друга Адриано Челентано, то Серафима Михайловна всегда найдет для него пару билетиков.
Тоник несет позванивающую на блюдце чашку к свободному столику, садится, устраивается, рвет обертку, бросает в кофе кусочки сахара. Из непроглядной глубины тотчас выскакивают, вскипая, воздушные пузырьки. Прямое попадание! Подлодка противника взорвана. Кто болеет за ЦСКА — тот выиграет наверняка!
— Тоник, привет! У тебя здесь свободно?
Щелчок о пачку.
— Закуришь?
— Благодарю, — говорит Тоник, — бросил.
— Давно?
— Вчера.
А вот и Серафима Михайловна, кассирша. Тоже, между прочим, большой человек в клубе. В зеленом шелковом платье, вся какая-то скользкая и блестящая, похожая на маленькую толстую ящерицу, только что сбросившую очередной хвост. И как старая опытная ящерица, учуявшая опасность, угрозу покушения, угрозу прошения, Серафима Михайловна вдруг останавливается, замирает. Только маленькие глазки в складчатых мешках продолжают беспокойно бегать.
Тоник поправляет фирменные очки на переносице. Тоник упирается ладонями в край стола. Тоник устремляется навстречу Серафиме Михайловне, подходит вплотную, склоняется к нарумяненной щеке, душистой короткой сангвинической шее, приближает губы к сверкающим бриллиантам, горячо дышит, вышептывает просьбу.
Дело тут, конечно, не в тайне. Никакой тайны нет. В конце концов, Тоник не последний, не посторонний человек, не рядовой сотрудник клуба, и если уж не ему идти в кино, то кому же? Но только к женщинам нужен особый подход. Соответствующее обращение. Будь им шестнадцать или шестьдесят — без разницы. И как с ними вести себя, Тоника не нужно учить.
Встрепенувшись, Серафима Михайловна впивается в Тоника колючим взглядом. Впивается до крови. Испуг делает ее агрессивной. Чувствуется, что свою женскую честь она будет защищать до последнего вздоха. «Да кто вы такой? — вопрошает ее возмущенный взгляд. — Народный артист? Директор? От Семена Марковича?»
