В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика) - [4]

У соседа кобылка — Отрада. У Машенькина Семена Павловича (брат Степана Павловича) — Отмена. Три лошади, три подруги — с одной улицы. Я часто с товарищем отводил их в ночное. Порой с криком: «Грабят!» Тут уж они мчатся что есть силы. (Так в деревнях приучали лошадей. В дальней дороге в извозе всякое случалось, и порой лишь быстрые ноги крестьянских лошадей спасали их хозяев.) Если бы увидел отец, наверняка отчитал бы меня, да так, что в следующий раз не захотел бы и в ночное ехать.

А зачинщиком столь смелой езды верхом был мой сверстник Павлушка, сын Семена Машенькина. Ну и бесстрашный! Я не без содрогания сидел на хребте Голубки, а ему удовольствие. Мчится во весь опор, показывая сельчанам свою удаль. В одной руке повод, другой нахлестывает лошадь. В армии он изъявил желание служить в кавалерии. В декабре 1941 года при защите Москвы был в корпусе генерала Льва Михайловича Доватора. Проявлял мужество и геройство. 20 декабря у стен столицы погиб. Погиб и его брат Марк. Но тот погиб на Украине в 1943 году.

С появлением в хозяйстве Орлика жизнь у отца стала куда более интересной. С кем бы ни встретился, о чем бы с ним ни говорили, а об Орлике он лестного слова не минует.

Орлик все это лето от матери ни на шаг. Куда бы ни поехали: в поле, на мельницу, к свату ли в гости, и он не отстает от телеги, а то и вперед забежит. Отцу радость. Еще месяц, другой, и можно будет приучать его к обротке, а потом и к хомуту. Дело это бы несложное, но кропотливое. Не каждый жеребенок, так называемый стригун, легко поддается обротать его. Гуляют с нестрижеными гривами, а чтоб остричь — не даются. У соседа Отрада приведена в порядок. Грива острижена, на мордочке обротка. Орлик же и надеть обротку, остричь гриву не дает. Стоит только увидеть ему ремень, как он тут же вздернет голову и отходит в сторону.

Отец с ним как с человеком разговаривает:

— Будешь ты у меня и пострижен, и причесан! Будешь! Не таким же тебе быть, как Хорек у Кошкиных. Тот сам к Пасхе раз в году стрижется. Что говорить о его древнем мерине. Его всю осень и во двор не загоняют. Пасется на озиме. Снег выпадет, домой придет. Ты же не Хорек Кошкина. Ты Орлик! Ты — краса деревни! Потомок Отвала. И вдруг не ухожен. Мне же стыдно за тебя, чистые крови твои, лихость твоя — гордость хозяина! А хозяин-то я, Орлик. Я хозяин тебе!

Но Орлику что было до его слов. Он по-прежнему задирал голову.

Где мне было знать тревоги отца. А надеть обротку помог. Кошка с комода уронила сахарницу. Комочки рассыпались по полу. В доме я был один. Сахар собрал, но и себя не обидел. Вот уж был праздник у меня. Рука в карман, комочек сахара в рот. Стою у хлева Голубки. Любуюсь Орликом. А в руке то один комочек, то другой. Ради шутки предложил Орлику. А он комочек сахара как слизнул. Тянется за другим. Я не пожалел, дал еще. Он и тот съел. Вечером рассказал все отцу. «Орлик, мол, у нас сластена, сахар любит». «Как любит?» — спросил отец. И тут я все рассказал ему. Отец той же минутой с сахарницей во двор, к Орлику. А утром вижу — Орлик с оброткой. У отца в руках ножницы. Стрижет у него гриву. А Орлик смирно стоит. Что головка, что ножки — все соразмерно.

И сельчане говорили: «Копия Отвал! В него удался! Он и мастью похож на него!»

Орлик возмужал. Пора его и к хомуту приучать. А как это сделать? Не раз задумывался отец. И тут помогли ему кусочки сахара. Орлику стоило увидеть их, как он, не подозревая ничего плохого, сам, тянувшись за сахаром, просунул голову в хомут. Отец в восторге. Ему этого только и надо было. Снял хомут только поздно вечером. Стал знать вожжи, дорогу. Хлыста не требовал.

Стоило только тронуть вожжи, как он прибавит шаг, а то и трусцой побежит. И отец решил оставить его, а Голубку продал. Осенью, в Покров, на ярмарке.

Вечером за ужином вспоминали ее. Мама взгрустнула. Говорила, что продать кормилицу поторопились. Еще не один год она послужила бы нам. Продать, так надо было Орлика!

У отца были свои доводы. «Голубка отработала за свой век, — сказал он. — Теперь поработает на нас Орлик. Молодой, здоровый. А что Голубка? Голубка — всё! От нее ни потомства, ни, как в былые годы, быстрой езды.»

Орлик каждый раз, когда он в упряжке, просился пробежать. Пробежать быстро, во всю прыть. Но отец сдерживал его. Пока едет деревней, все время только и знал, что уговаривал: тихо, тихо. Опасался, что может из-за угла нечаянно вывернуться ребенок. Другое дело, когда за деревней. Тут он давал ему полную волю. Мчится Орлик что есть силы. Шлейф пыли. Аж на целую версту. Но отцу больше нравится прокатиться по зимней дороге. И он выезжал очень часто. Благо ехать есть куда и к кому. В Мухоедове шурин Иван Григорьевич. В Симбилеях — двоюродный брат Черемухин Михаил Андреевич. В Горных Березниках — Жарихины. И встречи у него со своей родней частые. Что ни праздник, он у кого-то в гостях. Чаю попьют и Орликом полюбуются.

Одним Орлик стал его беспокоить: тянется к лошадям. Придут на базар, оставить одного нельзя. Да, не дай бог, рядом маточка. Лезет к ней. Ржет на всю улицу. И отцу ничего не оставалось, как его кастрировать. Пригласили коновала. За коновалом не ездят, а ходят, и он тоже приходит пешком. К нам пришел из Румянцева, за десять верст от Ямных Березников.