«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972) - [12]

Реакция Иванова на «футуризм» как раз иная: «да, верно, я ведь и начинал с футуризма, и сейчас ему не чужд» — в этом роде приблизительно. Но я вижу в поэзии Иванова иное, буду спорить и с ним. Только по одной линии — о связи Иванова с современностью, я написал статью[92], которая появится в ближайшем «Литературном современнике» (Мюнхен). Грех ли это гордыни, «зачатки ли тоталитаризма» в Париже — утверждать не берусь. «Проза» Цветаевой замечательна, но сколь хаотичны ее высказывания о поэзии, среди которых есть вдруг тоже крупицы золота, а в основном мусор. И какое самоупоение своим Я, непохожим на я остальных смертных, и, кажется, лишь Белый да Пастернак и «Мы с Пушкиным» — вот для Цветаевой люди одного уровня! Но об эгоцентричности Цветаевой можно написать целую диссертацию, а вот прочесть ее многие поэмы и стихи последних лет и не устать (т. е. не получить ничего в ответ на свое усилие, усилие читателя) — явление редкое — да что об этом?! Но — опять таки «грех гордыни» — быть может, скажете Вы?.. Впрочем, сейчас мне страшно думать о «Париже» — почти все уже мертвые…

Новоселье мое (как жаль, что прекратилось «Новоселье», журнал, хотя в нем было много и плохого!) — в смысле вещей — комнаты, столовая, библиотека, комфорт и т. д. — все новое, чистое, хорошо сделанное. Иное — личное переживание, психика и т. п. Удастся ли наладить жизнь, писать, работать — как ни в чем не бывало или же все-таки «жизнь» уже не сможет быть той жизнью, как «на свободе»? — вопрос приспособления и опыта нескольких месяцев. Но материально, полагаю, больше мне не нужна помощь.

Как Вам понравится изречение одного местного редактора: «Мы ищем таких произведений, которые понравятся приходам и Общевоинскому союзу — они наша прочная читательская база, большие же таланты для нас скорее стеснительны». Золотыми буквами можно вырезать эти слова на ограде памятника российской эмиграции.

Желаю Вам всего доброго.

Ю. Терапиано

15

7. IV.55

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Спор наш о футуризме высказывание Г. Иванова не очень облегчит, ведь говоря о футуризме как о своем начале, Г. И<ванов> имел в виду то, что он описал в «Петербургских зимах» («воспоминания» его я читал в рижском издании до войны, а «чеховских» не читал, говорят — одно и то же[93]); — т. е. просто 17 лет и примкнул всерьез к футуристам типа Северянина и Бурлюка, как раз: «Rayon de rayonne» — это скорее французский рецепт, «dadaisme» (от детской лошадки «dada»), игра пол ребенка, пол наивность — «где-то белые медведи», но ни они, ни верблюд ничего не спасли, и «брюки Иванова» тоже, а поэзия Иванова держится на «Розах» больше, чем на «Rayon». Самое название этого отдела — отделение искусственного шелка в магазинах: «район искусственного шелка». Между нами — для И<ванова> самый большой вопрос — лучше ли его новые стихи, чем «Розы», или нет? Он явно чувствует неблагополучие и безвыходность своей поэзии как поэт, как человек же — все-таки боится смотреть правде в глаза. Вот почему, чтобы разобраться по существу в И<ванове>, нужно знать три момента: 1) Юность, футуризм, потом акмеизм — не глубоко, и путь еще не найден, до «Садов» включительно Иванова-поэта еще нет, есть только талантливый стихотворец[94].2) Затем — вместо Гумилева, с его очень ограниченным кругом поэтических интересов, — Париж, влияние Гиппиус, молодой Адамович, блестяще разрушавший благополучие дореволюционных идеологий и поэтических credo, — в какой-то мере — «мера» для его друга — Иванова, борьба с Ходасевичем и «Розы» — рождение поэта-Иванова, его (инстинктивно угаданное скорее, чем понятое) ощущение трагедии современного человека, «после всего». А далее 3) — и в этом трагедия, — человеку-то этому дальше идти некуда, и до сих пор И<ванов> честно бьется, как прорвать эту пелену, как и куда прорваться? А если некуда (то, что еще в 30-х годах говорил ему Ходасевич) — тогда… вот Вам «Иванов 40 и 50-х гг.». Теперь — о другом. Я сложил Ваши возражения из всех писем вместе, получилась отповедь на 120 %, по всем пунктам, т<ак> что я, вздохнув и перечитав эту общую отповедь, подумал о всех моих грехах сразу. Но, м. б., самое неприятное — это указание на то, что с пошляком Забежинским я расправился слишком мягко и т. д. Но вообще— то наше «metier», «ремесло», часто бывает неприятным и — «многое написал бы иначе, если бы…».

Стихов Сирина я не люблю, у него формальный талант, внешний блеск, постоянно — слишком уж здорово, постоянно — он утомительно красуется этой способностью. Поэму, конечно, читал, вспоминаю, — и не люблю! Вспоминаются (куда большие масштабом) стихи А. Белого — и все— таки не поэт, а прозаик. И примитивная, наивная поэзия Бунина — тоже «стихи прозаика», кажется, нужно давать всякому поэту написать прозу и, если не может, выдавать звание поэта. А Лермонтов стал бы великим русским прозаиком, если бы жил. На слух — стихи Пушкина — только стихи, проза Пушкина… стихи Лермонтова — не совсем стихи, а проза — гениально хороша. Ходасевич, слушая подобные рассуждения, говорил: «У Пушкина — все гениально, а то, что Лермонтов стал бы прозаиком, данных нет утверждать».