В ожидании - [28]

— Майкл, мы идём гулять, — объявила, поднимаясь, Динни.

Вечер был в самом деле изумительный. Листва вязов и каменных дубов застыла в неподвижном тёмном воздухе. Звезды сверкали, как бриллианты, роса ещё не выпала. Только нагнувшись к цветам, можно было их различить. Каждый звук — и уханье совы, доносившееся с реки, и мимолётное гуденье майского жука — казался отчётливым и одиноким. Освещённый дом смутно вырисовывался в тёплом воздухе сквозь подстриженные кипарисы.

Динни с моряком ушли вперёд.

— Только в такие вечера и постигаешь план творца, — заговорил Ален. Мой родитель — чудесный старик, но его проповеди способны убить веру в ком угодно. А у вас она ещё осталась?

— Вы имеете в виду веру в бога? — переспросила Динни. — Д-да. Но я его себе не представляю.

— Не кажется ли вам, что о нём можно думать лишь тогда, когда ты одинок и вокруг тебя простор?

— Когда-то я испытывала душевное волнение даже в церкви.

— По-моему, одних эмоций человеку мало. Хочется ещё охватить разумом тот беспредельный акт творения, который совершается в беспредельном молчании. Вечное движение и в то же время вечный покой! Этот американец, кажется, неплохой парень.

— Вы беседовали с ним о родственной любви?

— Я приберёг эту тему для вас. У нас ведь ещё при Анне был общий пра-пра-пра-прадед. В нашем доме висит его портрет в парике, правда ужасный. Так что родственные узы налицо. Дело за любовью, но она придёт.

— Придёт ли? Родственные узы обычно её исключают — и между людьми, и между народами. Они подчёркивают не столько сходство, сколько различие.

— Вы намекаете на американцев?

Динни утвердительно кивнула.

— Что бы мне ни говорили, — возразил моряк, — одно для меня бесспорно: лучше иметь под боком американца, чем любого другого иноземца. Скажу больше — это мнение всего флота.

— Не потому ли, что у нас с ними общий язык?

— Нет. Но у нас общая закваска и общий взгляд на вещи.

— Это распространяется только на англо-американцев?

— В любом случае всё зависит от того, каков сам американец, — даже когда дело идёт о людях голландского или скандинавского происхождения, как этот Халлорсен. Мы ведь и сами из той же породы, что они.

— А германо-американцев вы к ней не относите?

— Отношу, но лишь в некоторой степени. Вспомните, какой, формы голова у немцев. По существу они центрально — или восточноевропейцы.

— Вам бы лучше поговорить с моим дядей Эдриеном.

— Это такой высокий с козлиной бородкой? У него симпатичное лицо.

— Он чудесный, — подтвердила Динни. — Мы отбились от остальных, и роса уже падает.

— Ещё минутку. То, что я сказал за обедом, сказано совершенно серьёзно. Вы — мой идеал, и, надеюсь, мне разрешат следовать за ним?

Динни покраснела и сделала реверанс:

— Юный сэр, вы мне льстите. Спешу напомнить вам, что ваше благородное ремесло…

— Вы бываете когда-нибудь серьёзной?

— Не часто — особенно когда падает роса.

Ален сжал ей руку:

— Ладно. В один прекрасный день станете… И причиной этому буду я.

Динни слегка ответила на его пожатие, высвободила руку и пошла дальше.

— Эта аллея — словно коридор. Вам по вкусу такое сравнение? Оно многим нравится.

— Прелестная родственница, я буду думать о вас день и ночь. Не утруждайте себя ответом, — сказал молодой Тесбери и распахнул перед ней балконную дверь.

Сесили Масхем сидела за роялем, рядом с ней стоял Майкл.

Динни подошла к нему:

— Я отправляюсь в гостиную Флёр, Майкл. Не покажешь ли лорду Саксендену, где она находится. Буду ждать до двенадцати, потом пойду спать. А пока что подберу отрывки, которые надо ему прочесть.

— Всё будет сделано, Динни. Доведу его до самого порога. Желаю успеха!

Достав дневник, Динни распахнула окно маленькой гостиной и уселась выбирать отрывки. Было уже половина одиннадцатого. Ни один звук не отвлекал девушку. Она выбрала шесть довольно длинных отрывков, которые, на её взгляд, доказывали невыполнимость задачи, стоявшей перед её братом. Затем закурила сигарету, высунулась из окна и стала ждать.

Вечер был такой же изумительный, как и раньше, но сейчас Динни воспринимала его гораздо острее. Вечное движение в вечном покое? Если бог существует, он, видимо, избегает непосредственного вмешательства в дела смертных. Да и зачем ему вмешиваться? Внял ли он крику зайца, подстреленного Саксенденом, и содрогнулся ли? Увидел ли бог, как пальцы Алена сжали её руку? Улыбнулся ли он? Послал ли он ангела с хинином к Хьюберту, когда тот, сражённый лихорадкой, лежал в боливийских джунглях, слушая, как вопят болотные птицы? Если бы миллиарды лет тому назад вон та звезда погасла и повисла в космосе холодной чёрной массой, записал ли бы это бог на своей манжете? Внизу — мириады мириадов листьев и былинок, сплетающих ткань непроглядной мглы; вверху — мириады мириадов звёзд, излучающих свет, который помогает глазам Динни ощущать тьму. И все это порождено бесконечным движением в бесконечном покое, всё это — частица бога. Сама она, Динни; и дымок её сигареты; и жасмин, до которого рукой подать и цвет которого неразличим; и работа её мозга, заключающего, что этот цвет — не жёлтый; и собака, лающая так далеко, что звук кажется ниточкой — потяни за неё и схватишь рукой тишину, — все, всё имеет своё далёкое, беспредельное, всеобъемлющее, непостижимое назначение, всё исходит от бога.