В ожидании чумы - [31]

Я окончательно просыпался. Оставляя мрак за спиной, пошатываясь, выходил из сарая. В звездную ночь. На востоке, у болота, горел костер. Вокруг трепещущего пламенного столба сплетались тени. Притянутый чарами, бездомный и похожий на призрака, я шагал. Костер манил меня, как манили выходцы из рыбьей утробы.

Из ночи в ночь.

Так я и встретил первый день осени, в бреду, от которого усыхал с неясным ощущением, будто некая сила нудит меня подчиняться чарам.

«Вставай, Ефтимий, пора!» Словно кто-то будил мертвеца – выплачивать долги, сделанные при жизни. Живой труп в двадцать с небольшим лет, каковым был я, не может благодарить бога мертвых за то, что пока на ногах, за то, что знает – бог хлопочет не о спокойствии, мир в Кукулине лишь подступ к сражениям, которые умножат его подземные легионы. И я спрашивал себя, знаю ли я больше живых или больше мертвых, с мертвым словом на мертвом языке, с мертвой молитвой: и встани Тимофей якоже Лазарь: и остави дух свой дияку своему: и беседы гласом дияка лобзанием уст твоих[21] Агна: лобзанием уст: и лобзанием…

8. Лобзанием уст твоих

Перед первыми дождями Фотий Чудотворец и Кублайбей, называемый ныне Дойчином и прочими на домашний лад – Кубе, перебрались в заброшенный дом, где когда-то жил Парамон, а после него старый Салтир. Сделались кукулинскими жителями. Берлогу, в которой скопились запахи прошлого, неопределимые под плесенью мутных воспоминаний, почти до отказа забивала ненужная рухлядь – обезличенные мраморные головы греческих богов и царей, разъеденные ржавчиной шлемы, куски железа из кузни, покинутой более тридцати лет назад, сношенная обувь, старые сосуды из металла и глины, корзины и молитвенники, изгрызенные мышами и влагой, подсвечники, кремни и огнива, неведомо чьи и откуда добытые секиры, ткани без цвета и назначения, потрескавшиеся ремни, воловьи рога, облезшие шкуры, жернов от ручной мельницы, колчан без стрел, копья с затупившимися остриями, пучки сухих трав, тюфяки, одеяла из козьей шерсти, кувшины, кирки, косы, лампады в виде галер, оловянные баночки из-под святого масла, иконы, веретена, осколки мутного стекла, куски шлака, песьи черепа, заячьи шкуры, низка кабаньих клыков, многочисленные маски из полотна и кожи, – настоящее царство мышей и моли, пауков, тараканов и червей. Салтиров призрак словно не желал покидать это место, мертвый и мертвецкий дом был наполнен шумами, выползавшими из трещин в стенах. В полом камне фундамента жили скорпионы и ужи. Днем ящерицы ловили вокруг дома букашек, гонялись друг за другом или же недвижно грелись на солнце. Чуть они удалялись, из-под кровли выглядывали суслики и, прежде чем обрушивалась на них тень совы или быстрый хорек, прятались по своим укрытиям. Может, затаясь выжидали, когда Салтир притащит свои дряхлые кости и испустит последний вздох забитым землею ртом, выискивая и находя в провалах времени беды своих истекших лет – когда он не знал еще, что смерть, как и любовь, всего лишь часть этой нелепой жизни: и вот, пытаясь вызвать к себе почтение, раз уж это ему не удалось в живых, является он здешним людям призраком или сном, предвестником опасностей, подстерегающих в засеках ежедневия. Может, старик тосковал по смерти, но не желал угасать, ведь и водяные цветы в болоте принимают в себя звездный свет, знаменующий, что и во мраке сохраняется жизнь. Наверное так: звезды залечивали старику язвы, в моих снах он был омыт серебряными лучами, в потухших глазах возвращенная жизнь. Иногда сон обманно преображался, и вместо старика Салтира я распознавал святителя Тимофея, бога, продолжающего обогащать меня печалью и тоской. Нет, сны не становились кошмаром, у них был свой порядок и свой закон, подключавший их к жизни, подобно тому как я, несмотря на молодость, подключался к смерти, каплями своей крови или вздохом желания пребывал и среди живых, и среди мертвых. Такие, как я, сотканные из противоречий, не определяют судьбу мира мечтательными догадками, не доращивают красоту жизни, раз существует она вне сознания; они – в этой судьбе. В моих снах одинаковую цену имеет Тимофей и живой, и мертвый. И Салтир, и Вецко, и Арсо Навьяк. Цена эта – любовь сновидца. И Исак, и Горан Пресла-пец, и Катина.

Фотий Чудотворец и Кублайбей, и с ними мой зубастый дядя Дойчин, опорожнили Салтирово логово от ненужных вещей, подлатали стену глиной и измельченной соломой, перестелили кровлю тонкими каменными плитами. Из соседнего села добыли пшеничного семени и засеяли позади дома небольшую, вспаханную уже ниву. Заимели козу, яблоки, орехи, грецкие и лесные. Не грабили. Платили за все, кроме бревен и дичи. Не торговались, но и не давали больше стоимости товара – жбана, горшка, одеяла, масла или яиц. Только начинала плакать лютня Кублайбея, ныне именуемого для простоты Кубе, вино лилось рекой: не каждому селу выпадает удача принимать гостя царских кровей да еще с сопутником из столь далеких краев. Недоверие женщин к пришельцам исчезло. Фотий Чудотворец и вправду умел изгонять хворь из костей, а Кублайбей своей музыкой придавал праздникам благочестие, от музыки крупнее делались и плоды и звезды. Сперва пришельцы хотели вселиться в дом, покинутый Агной, Спиридон не позволил, хоть и не отрицал их права на жительство; он был убежден, что пришельцы не христианской веры и в село явились с тайными помыслами.