в костюме с блестками, которого Папа с помощью циркуля превратил в мишень для игры в дартс и сплошь истыкал стрелками. Он утверждал, что от его пения уши вянут, и добавлял, что EDF
[4], слава богу, положила конец этому безобразию; правда, я так и не усек, при чем тут электричество и куда оно положило этот самый конец. Отца временами трудновато было понять. Пол в кухне был заставлен горшками с травами-приправами, но Мамочка, как правило, забывала их поливать, и вокруг нас скапливалось много сена. А иногда ей приходило в голову их полить, и тут уж она воды не жалела. Переполненные горшки протекали, и это было что-то! — пол превращался в болото, а убирать неохота, так мы и жили, пока земля в горшках не отдавала всю лишнюю влагу. Мамзель Негоди очень нравились эти кухонные половодья — «Наверно, они напоминают ей прежнюю жизнь», — говорила Мамочка, — она распускала крылья и раздувала шею, как всегда делают довольные птицы. С потолка, между кастрюлями и сковородками, свисал вяленый свиной окорок, крайне противный на вид, но превосходный на вкус. Когда я уходил в школу, Мамочка готовила множество лакомых блюд, которые отдавала поставщику, а уж он потом доставлял их нам, когда мы садились есть сами или ждали гостей. Для всех едоков, что здесь столовались, наш холодильник был слишком мал, и потому он всегда пустовал. Мамочка приглашала кучу людей и кормила их в любое время суток; это были и друзья дома, и соседи по дому (по крайней мере, те, кто не боялся шума), и бывшие коллеги отца, и консьержка с мужем, и почтальон (если он являлся в подходящее время), и бакалейщик родом из далекого Магриба, который находился в лавочке как раз под нами, а однажды даже какой-то старик в лохмотьях, который жутко вонял, но все равно выглядел крайне довольным. Мамочка была не в ладах с часами, так что иногда я возвращался из школы к полднику, а получал баранье жаркое, а иногда приходилось ждать ужина до глубокой ночи. В таких случаях мы убивали время, танцуя и заглатывая оливку за оливкой. А бывало, мы так много танцевали, что уже и кусок в горло не лез, и тогда Мамочка начинала плакать среди ночи, чтобы я увидел, как она расстроена, и «поклевывала» меня, крепко обнимая, проливая горькие слезы и дыша мне в лицо запахом коктейля. Вот такая она была, моя мать, и это было очень даже прекрасно. А гости громко хохотали, но, бывало, вдоволь насмеявшись, до того уставали, что падали на мои свободные кровати и засыпали. А поутру их будили крики Мамзель Негоди, которая не слишком-то одобряла поздние вставания. Когда гости ночевали у меня, я спал на большой кровати и, просыпаясь, видел, как они лежат в моих детских кроватках, скорчившись в три погибели, и это зрелище меня всегда здорово веселило.
Трижды в неделю мы принимали особого гостя — Сенатора. Сенатор приезжал из своего центрального департамента, чтобы позаседать в своем дворце[5]. Папа нежно величал его Мусором. Я так никогда и не узнал доподлинно, где они познакомились, — варианты менялись при каждом коктейле, — но веселились они вовсю. У Мусора было на голове «каре». Не такое каре, какое носят девушки, а короткая стрижка ежиком, только с прямыми углами, — в общем, эдакое квадратное каре; оно интересно смотрелось над его круглой багровой физиономией, разделенной надвое элегантной ниточкой усов и украшенной очочками в тонкой стальной оправе. Дужки очков каким-то чудом держались на его странных ушах, напоминавших хвосты креветок. Мне он объяснил, что они напоминают хвосты креветок из-за регби. Я не очень-то понял почему, но зато про себя решил, что Папин «жим-тоник» куда менее опасный вид спорта, чем это самое регби, по крайней мере для ушей. И цветом, и размером, и формой раздавленного хряща эти уши здорово походили на пару креветок — да-да, именно на них, и тут уж ничего не поделаешь, оставалось только его пожалеть. Когда он смеялся, у него сотрясалось все тело, а поскольку смеялся он постоянно, то и плечи его тряслись постоянно. Говорил он громким голосом, хрипучим, как старый транзистор. И всегда при нем была огромная сигара, которую он никогда не курил. Приходя к нам, он держал ее в руке или в зубах, а уходя, прятал в свой портсигар. И еще с порога начинал кричать:
— Кайпировска! Кайпировска![6]
Я долго считал, что так он зовет свою русскую подружку, но она никогда не появлялась, и тогда мой отец, желая скрасить Мусору ожидание, подносил ему охлажденный коктейль, украшенный листиком мяты, и, похоже, того вполне устраивала такая замена. Моя мать очень любила Мусора, потому что он был занятный, осыпaл ее комплиментами и помог отцу заработать огромные деньги; ну и я его любил за то же самое, ни больше ни меньше. Во время наших сумасшедших ночных танцулек он лез целоваться ко всем приятельницам моей матери. Отец говорил, что Мусор «хватается за любую возможность». Иногда ему везло и он шел в свою спальню, чтобы хвататься за любую возможность с какой-нибудь из них. А через несколько минут выходил оттуда счастливый, еще краснее прежнего, и снова начинал выкрикивать имя своей подружки из России — видимо, считал, что схватился не за ту возможность.
