В ожидании Божанглза - [3]

Некоторые черты ее лица — прелестные округлые щеки и весело искрящиеся зеленые глаза — отражали нюансы ее ребяческого поведения. Перламутровые и пестрые заколки, которыми она беспорядочно украшала свою пышную гриву, придавали ей задорный и дерзкий облик вечной студентки. Однако пухлые алые губы, в которых непонятно как держались, не падая, тонкие белые сигареты, и длинные ресницы, чутко реагирующие на любое событие, открывали зоркому наблюдателю, что она уже взрослая. А ее туалеты, очень элегантные и слегка экстравагантные, по крайней мере в некоторых сочетаниях, выдавали внимательному взгляду, что она уже пожила, что она уже не молоденькая.

Так писал мой отец в своем личном дневнике, который я обнаружил и прочел много позже. Уже после всего… И хотя из его записей трудно было понять, где начало, где конец, такой портрет мог нарисовать только он — мой отец.

Мои родители всегда танцевали, где бы они ни бывали. С друзьями — по ночам, вдвоем — по утрам, а в дневные часы как получится. Иногда и я танцевал вместе с ними. И танцевали они с самыми невероятными вывертами, сметая все на своем пути: отец подбрасывал Мамочку вверх и ловил за кончики пальцев после одного, а то и двух-трех кульбитов, пропускал у себя между ногами, кружил с бешеной скоростью, а когда выпускал из рук — конечно, не нарочно! — Мамочка шлепалась на пол и сидела в центре своей юбки, точно чашка на блюдце. И всегда, когда затевались танцы, они готовили для себя самые что ни на есть фантастические коктейли, украшали их зонтиками, оливками, ложечками и выставляли целую коллекцию винных бутылок. На комоде в гостиной, перед огромной черно-белой фотографией Мамочки, прыгающей в бассейн в вечернем платье, стоял старинный патефон, на котором неизменно проигрывали одну и ту же пластинку Нины Симон с одной и той же песней «Мистер Божанглз»[2] — единственный диск, который имел право на патефон; вся остальная музыка шла через более современную — и вполне банальную — систему hi-fi. Это была просто потрясающая песня — и грустная и веселая одновременно, она и Мамочку приводила в такое же состояние. Звучала она долго, но почему-то всегда кончалась слишком быстро, и Мамочка восклицала, восторженно хлопая в ладоши: «Поставим “Божанглза” еще разок!»

И тогда приходилось снова накручивать ручку патефона и аккуратно опускать иглу на край драгоценной пластинки. Да, это была поистине драгоценность — такая музыка с нее лилась!

Чтобы принимать у себя как можно больше гостей, мы поселились в огромной квартире. Пол в передней был вымощен черно-белыми плитками, образующими гигантскую шахматную доску. Мой отец купил сорок черных и белых диванных подушек, и по средам после обеда мы устраивали настоящие шахматные турниры под взглядом прусского кавалериста, служившего арбитром, правда, бессловесным. Иногда нам портила игру Мамзель Негоди, которая расшвыривала головой или долбила клювом подушки, притом исключительно белые — то ли они ей не нравились, то ли, наоборот, слишком нравились, этого мы так и не узнали ни тогда, ни после: Мамзель, как и все на свете, кое-что держала в секрете. В углу передней высилась груда почты, которую мои родители никогда не разбирали, просто сваливали все письма в кучу и не читали. Она была такой огромной, что я мог с размаху плюхнуться на нее, не ушибившись, — настоящая гора, веселая и мягкая, ставшая частью нашей обстановки. Иногда отец грозился:

— Не будешь слушаться отца и мать, заставлю почту разбирать!

Но так ни разу и не заставил, он ведь был совсем не злой.

Гостиная у нас была обалденная! Там стояли два низких кроваво-красных кресла, в которых родители любили пить коктейли, стеклянный столик с разноцветным песком внутри и огромный синий стеганый диван, на котором рекомендовалось скакать — так посоветовала мне мать. Она частенько скакала на нем со мной на пару, да так высоко, что задевала головой хрустальную подвеску люстры в тысячу свечей. Отец был прав: когда Мамочка хотела, она и в самом деле могла быть на «ты» со звездами. В другом углу стоял старый дорожный сундук, весь в наклейках с названиями мировых столиц, а на нем — маленький дряхлый телевизор, дышавший на ладан. По всем своим каналам он показывал какой-то муравейник в черных, черно-белых или серых тонах. В наказание за скверные программы отец нахлобучил на него дурацкий колпак. И временами грозил мне:

— Не вздумай озорничать, а то телевизор буду включать!

Вот это был полный атас, уж лучше умереть, чем на этот экран смотреть! Слава богу, такое случалось редко, отец и вправду был совсем не злой.

На посудном шкафчике, который Мамочка находила некрасивым, она вырастила хмель, который находила красивым. И шкафчик превратился в гигантское растение, он требовал беспрестанного полива, а по осени ронял листья. Да, странноватый был шкафчик, и растение ему под стать. Ну а в столовой было все необходимое, чтобы столоваться, — большой стол и масса стульев вокруг, для гостей и, конечно, для нас самих, но для нас-то в последнюю очередь. В спальни вел длиннющий коридор, где можно было устраивать забеги и ставить рекорды скорости, которые фиксировал хронометр. Отец всегда выигрывал, а Мамзель Негоди всегда проигрывала: соревнования не были ее сильной стороной, да и аплодисментов она побаивалась. В моей спальне стояли три кровати — маленькая, средняя и большая: я настоял на том, чтобы сохранить две прежние, в которых провел столько приятных часов; таким образом, мне каждый вечер приходилось делать трудный выбор — на которой спать, хотя Папа всегда говорил, что это не выбор, а чистый перебор. На стене висел постер — Клод Франсуа